Элевсин

Автор: Aleister Crowley
Перевод: Анна Блейз (с)

Настоящий перевод доступен по лицензии Creative Commons «Attribution-NonCommercial-NoDerivs» («Атрибуция — Некоммерческое использование — Без производных произведений») 3.0 Непортированная.

Те, кто хорошо знаком с духом честной игры, пропитавшим собою наши превосходные частные школы, ничуть не удивятся, оказавшись свидетелями того, как Джонс Младший, зверю подобно, набросился в темном уголке с кулаками на Малыша Робинсона: дедуктивный метод подскажет им, что первому только что досталось на давно обещанные орехи от Смита Старшего, основной причиной к чему послужило прискорбное поражение, кое вышеназванный Смит потерпел на заднем дворе часовни от Большого Брауна вскоре после того, как упомянутый Браун имел честь побеседовать с господином директором.

Мы в большинстве своем понимаем, что министр, епископ и профессор университета совершенно одинаковы в том, что касается главного: все они так и остались школьниками. Различия же между ними сугубо поверхностны и определяются только тем, что для получения искомого результата первого надлежит подмазывать, второго — умасливать, а третьего — вялить. Поэтому, в надежде на немедленное согласие со стороны читателя, я начинаю эту статью с утверждения о том, что в пору своего расцвета христианство полностью довольствовалось ассимиляцией язычества, не подвергая его никаким особым гонениям до тех пор, пока само не подорвало силы во внутренней борьбе с коварными еретиками.

Прошло какое-то время, и последователи Мани и Керинфа [1] были истреблены; история повторялась снова и снова, пока не вытвердила себя наизусть; и, наконец, в наши дни, ненасытные паразиты, что пируют на трупе разлагающейся веры (и служат одновременно и причиной, и продуктом этого разложения), пытаются поживиться за счет «греческого течения» или «неоязыческого возрождения», тщетно надеясь отвлечь общественное внимание от приспешников рационализма (в свое время вероломно принятого Лютером, а ныне коронованного и возведенного на престол в самой цитадели веры, откуда его уже не изгнать никакими силами) и внушить публике свою наглую ложь о том, что якобы именно язычество — это такая религия, которая жила под девизом «Carpe diem» [2], а главными ее орудиями были Вино, Танец и Убийство-в-студии [3]. Чем, скажите на милость, Прокопий чище Петрония [4]? Подобное заявление без труда опроверг бы даже какой-нибудь Юлиан [5]; но неужто мы до конца своих дней так и будем опровергать да оправдываться? Нет! Настанет праздник и на улице Малыша Робинсона; наука в наши дни получила шанс показать себя в полный рост, и случилось это весьма своевременно. Я не просто уличу апологетов христианства во лжи, но и, со своей стороны, предъявлю им обвинение в том самом материализме, против которого они так рьяно протестуют. Одним словом, современное христианство — это иррелигия материалиста или, если угодно, сенсуалиста; тогда как в язычестве можно обнаружить выражение той неутолимой любви к Запредельному (более того, неотступной потребности в нем!), которая терзает и возвышает тех из нас, кто достоин называться поэтами.

Παντα καθαρα τοις καθαρος [6]. До тех пор, пока мы понимаем Воплощение как исторический факт, между целомудренной, на первый взгляд, догмой о Непорочном Зачатии и отвратительной грубостью, которую являет Р.П. Санчес в своем трактате «De Matrimonio» [7] (глава II, §xxi, «Utium Virgo Maria semen emiserit in copulatione cum Spiritu Sancto» [8]), логического противоречия не возникает; и точно так же свершение той части Великого Делания, которая зашифрована в мистическом афоризме «Solve!» [9], дает адепту, достигшему этой ступени, возможность не усматривать в древнегреческих легендах (ничуть не более грубых!) ничего, кроме чистых символов и священных наставлений. Здесь даже не приходится выбирать: воспринять образ Лебедя-любовника в примитивной и непристойной буквальности не позволяет здравый смысл; а приписать чистое толкование идентичному преданию о Голубе не позволяют епископы [10].

От нападок на христианскую символику как таковую я чрезвычайно далек и даже готов признать, что она (вопреки или, скорее, благодаря своей приземленности) — лучшая из всех известных. Большинство других религий, в особенности индуизм и буддизм, слишком увлекаются метафизическими спекуляциями, в действительности подобающими только тем, кто уже достиг адептата.

Розенкрейцер слишком озабочен «следующей ступенью» для себя и своих учеников; рассуждать о нирване он предрасположен ничуть не больше, чем школьный учитель — развивать «теорию энклитического δη» перед ребенком, который мучительно бьется над склонением «νεανιας» [11]. Мы даже можем не без пользы читать сочинения христианских писателей (столь велика животворящая сила нашего Эликсира), выискивая каплю эссенции в Первоматерии, приготовленной для Делания; и о многих из них, в особенности о святом Игнатии и даже о Мэнселе и Ньюмене [12], несмотря на все их рационалистические потуги, мы могли бы отозваться с одобрением и похвалой, если бы только они сосредоточились на духовной истине вместо истины вещей — вещей материальных, а, следовательно, нематериальных и рассыпающихся под учительской указкой в тот самый презренный прах, замешанный на крови, из которого когда-то поднялись их горделивые башни.

Тот, кто был сораспят Христу, лишь рассмеется, если начать доказывать ему, что Христа никто никогда не распинал. Историк просто не понимает, что именно мы подразумеваем под Христом и распятием, а, следовательно, критиковать нашу точку зрения было бы вне его компетенции. С другой стороны, и мы не в таком положении, чтобы пытаться переубедить его; однако мы и не собираемся этого делать (по крайней мере, если речь идет о «профессиональном» историке). Намнетдонегодела. Имеющий уши слышать да услышит! а первое и последнее испытания адепта, они же — первая и последняя его награды заключены в единой максиме: «Храни молчание!»

Между Церковью и миром не должно быть никаких точек соприкосновения: Павел начал, а Константин довершил разрушение христианства. Как только Церковь вышла в мир, она погибла. Управлять государственной моралью — значит, принять государственную мораль; а государство первой своей обязанностью почитает изгнать божество-соперника — Религию. Вот в таком замкнутом кругу, похоже, и вращается Англия в наши дни, настигнутая насильственной свободой Церкви.

Если бы только дело разрушения довели до конца, если бы вся Англия обратилась в атеизм, то, быть может, в ней еще удалось бы отыскать горстку христиан. Но до тех пор, пока слово «церковь» остается обозначением здания или собрания и вообще имеет хоть какое-то значение, понятное всем и каждому, — до тех пор Христос остается отвергнутым, а фарисей торжествует.

Материализм, во все времена осквернявший христианство, отчасти несомненно объясняется тем фактом, что первые ученики были людьми бедными. Ведь богача не подкупишь хлебами и рыбами; и только объевшийся тоскует по Простой Жизни. Верно, что мир, пресыщенный роскошествами эпохи Августа, пошел за Христом, купившись на обещание Постов и Страстотерпничества; но подавляющее большинство все равно составляли бедняки, жадные до всех грубых удовольствий и преимуществ, от которых людей богатых и образованных уже тошнило до смерти. Более того, аскетизм, порожденный пресыщением, — это ложная страсть, которая иссякает тотчас же, как только приходит здоровый голод; так что всякая подобная перемена — чистой воды извращение, не несущее в себе никакого искупительного элемента. Если бы в Риме нашлось хотя бы пятеро праведников, ничего бы не произошло, — хватило бы Катона, Брута, Курция, Сципиона и Юлиана; но сыскался только последний, да и тот пришел слишком поздно. Его учитель, Максим [13], был подлинным адептом и человеком слишком великой святости, чтобы вмешиваться в мирские дела; можно предположить, что он уже стоял на пороге перехода в некие высшие сферы деятельности, но мы не станем увлекаться подобными досужими домыслами, к делу не относящимися, а укажем лишь, что мир в ту эпоху потерпел крушение, невиданное со времен легендарной гибели Атлантиды; и я надеюсь, что читатель разделит со мною благородное убеждение в могуществе неподкупной и честной души, не запятнанной никакими преступлениями, — убеждение столь твердое, что я без колебаний заявляю напрямую: рабская жадность и анархия вероучения Павла смогли утвердиться единственно и исключительно потому, что Рим утратил былую доблесть вследствие общего разложения умов и нравов. Упомянутое вероучение не было потоком юности и новизны, сметающим с лица земли декаданс; нет, то была сила мутного осадка, поднявшегося со дна общества; сила, не несущая в себе ни единого спасительного зерна прогресса. Даже магометанство, которое так часто обвиняют в материализме, сразу же породило и поддерживало в дальнейшем расцвет наук, взрастив целую плеяду алгебраистов, астрономов и философов, чьи имена мы помним и чтим по сей день; но под властью христианской церкви за все время от смерти Христа и вплоть до эпохи Возрождения (движения чисто языческого!) об искусствах, литературе и философии никто и слыхом не слыхивал [14]. Слыхали мы лишьто, что поведал нам Гиббон [15].

Во всем этом есть, безусловно, своя положительная сторона: приходится согласиться, что язычники были одухотвореннее своих преемников, — хотя бы потому, что, открыто насмехаясь над собственной мифологией, они, тем не менее, ни на волос не отступали от благочестивого исполнения основанных на ней обрядов; тогда как христианин цепляется за несущественные исторические домыслы, как будто в них заключены подлинная истина и важный смысл. Однако мы вправе — более того, мы обязаны! — задаться вопросом, как и почему обстоятельства сложились именно так. А получив ответ на этот вопрос, мы неизбежно столкнемся с задачей: «Как юноше содержать в чистоте путь свой?», — и найдем ее решение: «Хранением себя по слову твоему» [16], где «слово твое» следует понимать как «труды Алистера Кроули».

Но я забегаю вперед; давайте для начала ответим на первый вопрос, вернувшись к нашей посылке: «Как только Церковь вышла в мир, она погибла». Исходя из этого предположения, упадок язычества был обусловлен появлением внешних и зримых признаков его внутренней и духовной благодати, а именно — возведением грандиозных храмов, по своему великолепию и художественным достоинствам не имеющих себе равных во всей истории. Чувство безопасности — злейший враг смертного; то самое совершенство уравновешенной силы, благодаря которому Ши-хуанди заставил своих врагов строить Великую стену [17], явилось предвестием неминуемого упадка его династии и рода —  воистину грозными «письменами на стене». Конец временам Девяти Мудрецов [18]; конец премудростям Лао-тана, разъезжающего на черном буйволе [19]; конец эпохе, когда составлялись каноны истории, песен и этикета [20], эпохе государей Шу и Ши, эпохе «Ли-цзы» [21] и мистическим триумфам святого государя И [22]! Цивилизация, декаданс и осадок. Великая стена по-прежнему защищает Китай от варваров; такую же стену Церковь Христа воздвигла для защиты от науки и философии, и руины ее — пусть даже объятые свирепым пламенем преисподней — стоят по сей день. Этот цикл — закон жизни: декаданс есть достижение совершенства, а совершенная душа обретает покой в лоне Нефтиды, пока мир лежит под паром в ожидании нового сева. Огромное и фундаментальное заблуждение философов-пессимистов заключается в том, что они не замечают этого дыма благовоний, постоянно возносящегося ввысь от земли, и пытаются рассматривать законы иных миров и будущее индивидуальной души с такой несовершенной позиции. Сознайся, о хитроумный автор, что ты и сам сейчас попался в ту же ловушку! О да, читатель, — но по доброй воле! Такие промахи и впрямь случаются с автором, но лишь с его ведома, хотя доказать последнее невозможно [23]. Вам бы тоже следовало замечать за собой подобное, и вы научитесь, только спросите, как, — и мы тотчас же вернемся к нашей теме, точь-в-точь как сновидец, блуждающий среди бесконечных кошмаров и очутившийся вдруг на самом краю обрыва, делает роковой шаг — и пробуждается в своей постели.

«Внимай мудрости!» — ответил Иову Господь из бури.

Человек фактически вынужден обращаться к Богу, когда Бог срывает с него шапку, вымачивает его дождем и продувает ветром до костей, пугает до полусмерти вспышкой молнии и так далее. Эта мысль приходит в голову сразу, как только появляется время подумать. В церкви же все слишком рукотворно; в деле утешения человека чисто человеческие ухищрения столь явственно превосходят все, на что способен Бог, что можно преспокойно меряться с соседом шляпами, вполуха слушая проповедь.

Религия все еще жива в Уэльсе, потому что там, чтобы добраться до часовни, нужно отшагать не одну милю.

Религия все еще жива среди магометан, которые молятся (как, в общем, и живут) под открытым небом и готовы сражаться и умирать за свои идеи; и среди индуистов, ежедневно заглядывающих смерти в лицо благодаря своим кровавым жертвоприношениям.

Панисламизм возможен; пангерманизм возможен; но панхристианство — это полная нелепость. Святые жили во времена крестовых походов, а крестоносцы — во времена святых; ибо, хотя враг был скорее искусственным, чем реальным, а цель — совершенно фантастичной, все же наличие врага и цели, каковы бы они ни были, способствуют тому сосредоточению сил, которое, собственно, и есть жизнь.

Поэтому ничего удивительного, что в Лондоне религия мертва: здесь она не требует ровным счетом никаких жертв, кроме часа времени в неделю, да и то вознаграждает затраченные усилия, предоставляя старикам заботу общества, а молодым — возможности для флирта.

У слова «дорогой» — два значения, но в действительности они едины.

Развивая идею о «поклонении под открытым небом», я предлагаю каждому из моих читателей провести один простой эксперимент.

Выйдите ночью на пустошь где-нибудь вдали от людского жилья, если нет возможности подняться на горную вершину; в полночь прочтите «Отче наш» или любую другую молитву, известную вам по случаю, сочиненную самостоятельно или состоящую из одних лишь бессмысленных «варварских» слов [24]. Проговорите ее вслух, торжественно и громко, преисполнившись надежды на некий грандиозный и таинственный результат.

Бьюсь об заклад: если в вас теплится искра религиозности — если вы соответствуете званию человека, — то, совершив это, вы (по меньшей мере) испытаете чувство духовного единения с высшим, далеко превосходящее по глубине все то, что вы когда-либо испытывали в церкви.

И, если вы не зря едите свой хлеб, то, пережив подобное однажды, вы посвятите всю свою жизнь развитию этого чувства единения и устремитесь на поиски опытного наставника, который сможет поведать вам больше, чем я.

Именно этим духом единения буквально пропитано древнее язычество. Юноша приходит на берег озера и сидит, погрузившись в мечтания, как это свойственно юношам; надо ли удивляться, что рано или поздно какая-нибудь нимфа вознаградит его — и, быть может, даже вином из пурпурных чанов смерти?

Бедные, несчастные тупицы! пытаясь угасить свет, сияющий на наших алтарях, вы были вынуждены залить и собственный огонь горькими водами всеобщего неверия. Куда подевались ведьмы, феи, и ангелы, и видения божественного Святого Иоанна? Вас раздражает, что я упоминаю об ангелах и ведьмах, потому что вы считаете себя скептиками, а между тем понимаете, что я мог бы засыпать вас по горло «свидетельствами священного писания», если бы только пожелал; вы заливаетесь краской смущения, когда Мод Адамс [25] наклоняется к вам со сцены и голоском таким сладким, что впору скончаться на месте от диабета, вопрошает без обиняков: «Вы верите в фей?»; что же до видений, то за ними вы отправляетесь отнюдь не на остров Святого Иоанна [26], дабы разделить его изгнанничество, а в его же парк [27], чтобы пошвыряться деньгами в свое удовольствие.

Древний язычник поклоняется Деметре в сумрачных рощах; там царит тишина; там нет никакого организованного ритуала; поклонение совершается спонтанно и в личном порядке. Коротко говоря, труд богослужения вверяется непосредственно религиозному чувству, а не препоручается полностью таким достаточно низким и неуместным в этом деле способностям, как чувство благопристойности или драматическое мастерство. Такие христиане, как Браунинг, прекрасно это понимают. Правда, тот же Браунинг восхваляет искренность, которой, с его точки зрения, проникнута отвратительная во всех прочих отношениях часовня; но «балаган преемника Петра» [28] не вызывает у него ни малейшей симпатии и, более того, на самого Браунинга — хотя от этих моих слов он, должно быть, перевернется в гробу, —  озарение снисходило вовсе не в рукотворном храме, а только пред лицом великой бури, наедине со вселенной.

К тому же, во всем творчестве Браунинга не найдется другой картины общения между человеком и Богом, столь же совершенной и достоверной, как великолепное видение Пана в «Фидиппиде» [29]. Оно абсолютно естественно — и потому чудесно; и никаких вам обряженных в ризы комаров, тужащихся проглотить верблюда Озарения!

Относительно Пятидесятницы по части «описания условий эксперимента» нам сообщается только то, что «все они были единодушно вместе» [30]. Поскольку других случаев единодушия между людьми, собравшимися более чем вдвоем, науке не известно, то это явление само по себе остается единственным за всю историю чудом, произошедшим в церкви.

Квакеры [31], достаточно здраво утверждавшие, что женщина служит причиной стольких раздоров главным образом по вине своего языка, и время от времени улавливавшие проблески тех истин, которые я так старательно пытаюсь разъяснить, искали вдохновения только в безмолвии [32] и стремились (даже своей одеждой символически подчеркивая молчание) повторить опыт Пятидесятницы.

Однако все их усилия были тщетны без возбуждающего влияния сирийского воздуха и тех неспокойных времен, когда уже вспыхивали зримые искры назревавшего народного бунта. Чтобы возместить этот недостаток, им следовало бы пускать бутылку по кругу на своих собраниях. Так, по крайней мере, они могли бы добиться хоть каких-нибудь результатов — пусть хотя бы полицейской облавы.

Лучше уж заплатить сорок шиллингов штрафа или отсидеть месяц в каталажке, чем жить и умереть так, как жил и умер Джон Брайт [33]!

Лучше уж быть каким-нибудь шейкером [34], или гомункулом, выращенным в христианском лагере под открытым небом, или юным олухом из «Шотоквы» [35], или психом, не пропускающим ни одной кесвикской недели [36], или ревивалистом в духе Ивэна Робертса [37], или даже обычным маньяком, чем самодовольным евангелистским банковским клерком со слащавой женушкой и тремя сынишками — такими талантливыми! они удались в папу и тоже будут служить в банке!

Лучше быть флагеллантом [38] или танцевать, как Давид, перед Господом [39], чем превратиться в достопочтеннейшего епископа, уважаемого всеми поголовно — даже мальчишками, которых он лупцевал в бытность свою директором одной из наших превосходных частных школ!

Так обстоит дело, если ваша цель — именно религия, а не что-либо еще; если вы склонны к духовному образу мысли; если всякое явление, воспринятое вашими чувствами, вы толкуете как личное обращение Бога к вашей душе.

Но если, возвращаясь с торжества Причастия, вы бросаете вскользь: «Что-то господин Хогвош был сегодня скучноват», — вам не попасть ни в рай, куда пускают только хороших поэтов, ни в ад, населенный поэтами исключительно скверными.

Куда больше надежды — для человека, который, представ перед Господом, скажет, что видел ангелов Божьих, нисходивших и восходивших над головою Ч.Б. Фрая [40].

Бог различает шанс на зарождение Света в Хаосе; Церкви же оскверняют благородное тело Истины, запечатленное древними адептами в знаке Креста, ибо все Предание о Распятии они сводят к жалкой статейке в «Дейли Мейл» о временах Понтия Пилата.

Билл Блейк пил чай с Иезекиилем; Теннисон же не нашел в артуровских легендах ничего, кроме пророчества о пришествии принца-консорта [41] (хотя у Джона Брауна [42] не так уж много общего с Ланселотом). И что в итоге? Теннисон мертв и покоится в гробу (о чем свидетельствует тот факт, что он до сих пор популярен), а Блейк жив, ибо его читают и любят поэты.

Точно так же и язычество, обретя популярность в народе и организованность и подчинившись государству, прекратило свое существование в качестве религии и превратилось в общественный институт немногим лучше Церкви, пришедшей ему на смену. Но посвященные — люди, видевшие Бога лицом к лицу и оставшиеся в живых [43], — сохранили его неотъемлемую суть. Они избирали соискателей, испытывали их, а затем обучали призывать Зримый Образ Незримого. Так, благодаря живой цепи преемственности, религия продолжала жить — в Таинствах Элевсина.

Далее, признав, что впредь Великое Делание должно вершиться в тайне — не под открытым небом и среди ласковых рощ, но в пещерах, ночных лесах и катакомбах, — они, рукою одного из младших посвященных, запечатлели в символах всю Тайну Набожности, дабы впоследствии, когда свершится возрождение, люди, пригодные к Деланию, с уверенностью открыли вновь и первоматерию для оного, и даже многие из его процессов.

Таковы труды неоплатоников, а в новое время — боговдохновенного адепта Беркли [44], который, хоть и называл себя христианином, был, возможно, самым выдающимся из всех, кто понимал истину [45].

ОТРЫВКИ ИЗ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ БЕРКЛИ	ОТРЫВКИ ИЗ «КНИГИ СВЯЩЕННОЙ МАГИИ АБРАМЕЛИНА»
1. «В этой поездке в Дублин есть нечто таинственное. “Я предполагаю отправиться в Дублин где-то через месяц, — пишет он ‘дорогому Тому’. — Более всего на свете (и не без веской причины) я желал бы, чтобы мое пребывание в Дублине осталось тайной. Поэтому постарайтесь не обмолвиться о ней о ней ни словечком ни единой живой душе. Некоторое время тому назад, когда я просил подыскать для меня местечко в окрестностях города, вы признались, что уже ищете уединенное жилище для какого-то вашего друга и что все полагают, будто этот друг и есть я. Умоляю вас, больше так не делайте! Просто снимите для меня отдельный дом на ваше собственное имя и как бы для себя; взвесив все, я решил, что мне понадобится целый дом, и в нем не должно быть ни единой живой души, кроме служанки, нанятой вами же и полагающей, что именно у вас она находится в услужении. Спальни пусть будет две: одна для меня и одна для вас, так что при желании вы сможете ночевать там время от времени. Всю необходимую мебель возьмите в аренду на месяц (или уж на сколько сможете); дольше я задерживаться не предполагаю, но, может статься, все же задержусь. Сделайте это как можно скорее. <…> Очень вас прошу никому ничего об этом не рассказывать, а просто исполнить мои указания. <…> Я предпочел бы хороший дом в уединенном месте, откуда можно будет выходить прогуляться в поля и на свежий воздух. Весьма желательно, чтобы все было готово уже к моему прибытию. Мне представляется, что укрыться будет легче где-нибудь на дальней окраине пригородов, нежели в деревне или в пределах города. Впрочем, я не стану возражать и против уединенного домика в деревне, если вы сочтете, что там меня не обнаружат. Но это место под названием Бермуда решительно не подходит. Прошу вас, дорогой Том, исполните мое поручение четко и с умом, не дожидаясь дальнейших советов. <…> Человеку, у которого вы снимете дом (и который должен остаться единственным исключением из моей просьбы ни с кем этого дела не обсуждать), в такое время года едва ли покажется странным, что вам понадобилось — удобства ради или по соображениям здоровья — пожить какое-то время на свежем воздухе!” Это загадочное письмо было написано в апреле. Где находился Беркли с апреля по сентябрь, нам неизвестно: он снова исчез. Вся эта история окутана какой-то необъяснимой таинственностью, примеров каковой в его жизни встречается еще немало. Действительно ли он ездил в Дублин и, если да, то зачем, — остается только гадать.	«Я собирался уйти из дому <…> и жить <…> отшельником».       «…я теперь опишу трудности, искушения и препятствия, кои будут ему причинены его собственными родственниками <…> следует устроить все свои дела так разумно, чтобы они никоим образом не служили помехой и не приносили тревог».     «…я взял в аренду другой дом <…> и поручил одному из своих дядьев заботиться о нем и обо всех нуждах его обитателей».   «Если вы будете выполнять эту операцию в городе, выберите дом, который бы не привлекал внимания; учитывая, что в наши дни любопытство весьма сильно, следует быть начеку; кроме того, при доме должен иметься сад, в который вы сможете выходить на прогулки».   «Далее, во имя вашей безопасности приступайте к операции в безопасном месте, где нет врагов и где никакие скандалы не вынудят вас прервать начатое раньше, чем вы доведете дело до конца». «…так я прожил до Пасхи <…>. Затем, на следующий же день <…> я приступил к этой священной операции <…>. По истечении же срока в шесть лун Господь в милосердии своем ниспослал мне благодать <…>».
.2. «“Я не выношу деловой жизни, в особенности больших предприятий и бесед с высокопоставленными людьми”»	«Я призывал и продолжаю призывать к уединенной жизни, которая есть источник всякого блага; <…> когда вы постигнете эту священную науку и магию, любовь к уединению появится сама по себе и вы по собственной воле начнете избегать торговых дел и разговоров с людьми».
3. «Он вознесся вкушать вечную благодать скоропостижно; кончине его не предшествовало ни малейших страданий; и хотя тотчас же были приняты все возможные меры, признаки жизни более не вернулись, и установить причину смерти врачам так и не удалось».	«…благословенную смерть и [обретение] Его святого Царства!»

 

 

 

 

.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Но ортодоксальный христианин, столкнувшись с этим фактом, не может сдержать раздражения, точь-в-точь, как американец, который, сознавая себя одним из паскуднейших отбросов человечества, отрицает само существование врожденного аристократизма — хотя непременно выдает себя при столкновении либо с негром, либо с настоящим джентльменом, ибо та пародия на господина, которую он разыгрывает перед ними, есть не что иное, как оборотная сторона его врожденного холопства. Именно поэтому мистер Конформизм в своем слепом подхалимстве полностью разделяет точку зрения своего брата-близнеца, мистера Нонконформизма, утверждающего, что все посвященные —  либо мошенники, либо одураченные ими простаки; именно поэтому они твердят в один голос, что человек не может увидеть Бога и остаться в живых. Смотрите, как Джон Компромисс шагает в церковь, размышляя по пути, подобно Лотовой жене, о падении спроса на серу и невеселом будущем для страховых компаний! Он ни за что на свете не признает, что Христос мог испытывать те же простые человеческие чувства, что и он сам, — а не то, чего доброго, от него потребуется взять Христа за образец. Лучше уж он будет по-прежнему барахтаться в грязи и выплывать кое-как, тешась надеждой на некие невообразимые небеса.

Поэтому с вашей стороны будет очень неблагоразумно (если вы хотите и впредь получать приглашения на обеды) заявлять во всеуслышание, что в ответ на рассказ (без упоминания имен) о жизни Христа мусульманин поинтересуется: «А как звали этого великого шейха?», индуист спросит: «Кто же этот досточтимый йогин?», а буддист уточнит: «Вы ничего не напутали? Я приходил не как голубь, а в образе слона о шести бивнях; а умер Он от дизентерии».

Суть в том, что все они знают из личного опыта: среди нас по сей день живут и ходят люди, которые во всех основных отношениях повторяют жизнь Христа, щедрой рукой творят те же чудеса, что и Он, ежедневно умирают Его смертью и ежедневно же причащаются Таинствам Его воскресения и вознесения.

Насколько это верно с научной точки зрения, для настоящей дискуссии значения не имеет. Я обращаюсь не к ученым, а к людям мыслящим (хотя даже ученый согласится с тем, что свидетельства в пользу моей точки зрения сильны в такой же степени, в какой слабы все возможные аргументы моих противников). Упаси меня Бог от попыток подвести под эту статью историческое основание! Предмет моего рассмотрения — определенные явления из области человеческой психологии; так что здесь наука истории может ни помочь мне, ни помешать.

Не стану спорить, что жалкие умишки Гексли и Тиндаля в свое время непрерывно пичкали нас рассуждениями о том, что в один прекрасный день наука, быть может, даст ответ хотя бы на некоторые из самых простых вопросов, какие способен задать человек; но подобные идеи рождались исключительно из предрасположенности к мистическому образу мысли; ныне же Гексли и Тиндаль [46] мертвы, и преемников у них не осталось. Так что мы пребываем в твердом убеждении: «Наука бессильна» — вслед за трудолюбивым Рэем Ланкестером [47], который…

Ночами, комендантский час презрев,
Штудирует прилежно анатомью —
На Пиккадилли, среди юных дев.

Увы, причины его отчаяния более чем понятны. Много лет назад, когда я изучал химию, камфоре уделялось в учебниках от силы три страницы, а в наши дни один только краткий конспект известного о ее свойствах занимает 400 страниц мелким шрифтом; но к Знанию мы не приблизились ни на йоту. Разумеется, выучить наизусть «Потерянный рай» труднее, чем затвердить «Нас семеро» [48]; но, даже совершив этот подвиг, вы не станете мастером фигурного катания.

Я не отрицаю, что копилка, битком набитая фактами, все же помогает неким образом дистиллировать (так сказать) зерно сути; но да будет мне позволено посетовать вслед за Модсли [49], что людей, способных на это, попросту нет. Даже когда появляется настоящий гений, результаты его работы остаются эмпирическими в той же мере, что и охваченные ею факты. Как продемонстрировал Спенсер [50], теория эволюции объясняет происхождение видов ничуть не лучше, нежели креационизм.

Истина же заключается, по всей вероятности, в том, что, если уж разум не способен разрешить вопросы философского и религиозного характера, то наука здесь и подавно некомпетентна. Все, на что годится наука, — это снабжать разум новыми фактами. И в этом она преуспела настолько, что ни один современный ученый не смеет и надеяться на большее, чем выяснить хоть немного об одной-единственной почке, раскрывшейся на его излюбленном побеге от избранного им для изучения прутика от одной из бесчисленных ветвей, так соблазнительно свисающей с Древа Познания.

Один из самых блестящих химиков новой школы в ходе увлекательного повествования о составе солода замечает: «Нам уже достоверно известен состав около 250 тысяч сложнейших органических веществ, и число это ежедневно растет. Но ни один химик не может претендовать на близкое знакомство более чем с несколькими из них…» Может, лучше бросить это безнадежное занятие и попробовать стать Богом?

Но даже если нам удастся собрать целый комитет гениев, наподобие того, о котором говорит Модсли, станет ли нам от этого лучше? Нет, не станет — до тех пор, пока лучшим нашим наставником остается разум, пока у человечества не развились умственные способности принципиально иного рода. Ибо философу быстро становится ясно, что разуму эта задача не по силам. Юм осознал это — и стал скептиком в самом широком смысле слова. Мэнсел  осознал это — и посоветовал нам обратиться к Вере, как будто не из-за тщетности Веры мы в свое время были вынуждены обратиться к разуму. Гексли осознал это — и, не найдя другого выхода, кроме некой неопределенной веры в потенциал человеческой эволюции, объявил себя агностиком; Кант осознал это лишь на мгновение и очень скоро потерял за своей терминологией; Спенсер осознал — и попытался утопить это прозрение в велеречивой болтовне и задавить увесистыми томами своей неповоротливой эрудиции.

Я тоже осознаю это — и вижу выход, ведущий к Жизни.

Но, с вашего позволения, сперва — лабиринт, а уж затем — путеводная нить; сперва Минотавр, а уж затем — прекрасная дева!

Благодарю, мадам! Не желаете ли взглянуть на нашу новую модель минотавра всего по 2 шиллинга 3 пенса штука? Сюда, пожалуйста!

Не так давно мне довелось изрядно поломать голову над обоснованием тезиса «Все аргументы образуют замкнутый круг». Не стану утомлять читателей формальным доказательством, которое я надеюсь когда-нибудь изложить в эссе о силлогизме, а приведу (со всей возможной лаконичностью) один наглядный и немаловажный пример, касающийся сознания.

А. Сознание состоит исключительно из впечатлений. (Склонность к восприятию определенных впечатлений сама по себе является результатом впечатлений, накопленных предками сознающего существа). См. у Локка, Юма и т.д.

Б. Без сознания нет и не может быть никаких впечатлений. См. у Беркли, Фихте и т.д.

Оба суждения, и А, и Б, доказывались несметное множество раз и совершенно неопровержимо. Однако они исключают друг друга. Так называемый «прогресс» философии до сих пор почти целиком исчерпывался успехами в уточнении формулировок, которых поочередно добивались соперничающие школы, ставящие во главу угла либо А, либо Б.

Нетрудно заметить, что, приложив немного изобретательности, можно свести любое суждение либо к одному, либо к другому варианту [51].

Например, утверждая, что трава зелена, я подразумеваю, что внешний объект является внутренним: ведь трава, очевидным образом, находится где угодно, только не у меня в глазу, а зеленый цвет, столь же очевидно, как раз в глазу и «находится». С этим трудно поспорить.

Следовательно, если вы запустите в свою благоверную таким сугубо материальным предметом, как кирпич (а это может случиться каждым), то перед вами встанет чрезвычайно серьезная проблема, а именно: «В какой момент ваша (духовная) нежная привязанность к супруге преображается в (материальный) кирпич, а тот, в свою очередь, трансформируется в ее (духовное) перевоспитание?»

Еще пример: Кант четко доказал, что, изучая законы природы, мы изучаем лишь законы нашего разума — хотя бы потому, что язык, при помощи которого мы выражаем эти законы, целиком и полностью порожден нашим мышлением.

Но, с другой стороны, вполне очевидно, что наш разум зависит от законов природы — хотя бы потому, что зловещее предчувствие того, что шестеро громил, с которыми вы только что столкнулись нос к носу, сейчас ограбят и убьют вас, практически исчезает тотчас же по прохождении свинцовой пули весом в 230 гран со скоростью 1200 футов в секунду через тела двух вожаков банды.

Разумеется, нам не составило бы труда развить этот тезис далее и показать, с одной стороны, что такие понятия как вес, движение, свинец или пуля, по большому счету, не имеют для нас никакого значения, кроме чисто духовного: все это не более чем различные фазы развития нашей мысли в интерпретации наших чувств; а с другой — что «зловещее предчувствие» в действительности представляет собой лишь условное название для некой серии химических реакций, протекающих в определенной части содержимого наших сугубо материальных черепов. Но будет с нас! все эти диспуты — одни слова, и только!

Итак, поскольку философия и, тем паче, наука несостоятельны и маловероятно, что судебный исполнитель сжалится и восстановит этих банкротов в правах; поскольку епископы не могут дать нам ничего, кроме дружеского совета пить пиво — вместо духовного вина Омара Хайяма и Абдуллы эль Хаджи (да пребудет с ним мир!) — придется нам самим о себе позаботиться.

В последнее время все твердят о восточных религиях. Я и сам не без греха — и даже возглавляю ряды этих грешников. Но следует признать, что во многих отношениях эти культы слишком экзотичны. Да, они действительно ведут к созерцанию Бога лицом к лицу, как о том торжественно свидетельствует здесь пришедший к оному с их помощью; однако методы их невероятно трудоемки, и европейцам в большинстве их, если не поголовно, попросту не подходят. Не будем забывать, что ни один из азиатских народов не создал ни истинно высокой поэзии, ни истинно высокого изобразительного искусства. Мы же с вами — поэты! мы — дети леса и ручья, тумана и холма, солнца и ветра! Мы поклоняемся луне и звездам и бродим по улицам Лондона заполночь в поисках Твоих поцелуев, завещанных нам по праву рождения. Мы с вами — греки (и дай вам Бог, о братья мои, обрести такое же счастье в любви, какое знали они), и это перед нами Элевсинские мистерии должны распахивать врата Небес, дабы мы вошли и узрели Бога лицом к лицу! Но увы!

Те письмена уж не прочесть; я сам бессилен;
А толкованья только я и разберу [52].

«Толкованья» — это каббала, и уж в ней-то я постарался разобраться в меру своих слабых сил; но «письмена» открываются лишь при свете звезд и только тому, кто испил из чаши лунной росы.

И я выйду под звезды, о братья мои, и вкушу сей очистительной росы; и я вернусь, о братья мои, увидев Бога лицом к лицу и прочитав в его бессмертных очах ту тайну, что сделает вас свободными.

А затем я изберу вас, и испытаю вас, и наставлю вас в Таинствах Элевсина, о вы, отважные сердца, и хладные очи, и трепетные уста! Я возложу горящий угль на уста ваши, и цветы — на очи ваши, и меч вложу в ваши сердца, и вы узрите Бога лицом к лицу, как и я.

Так мы возвратим миру юность его, ибо языками тройного пламени будем мы реять над Великою Глубью. Слава Владыкам Элевсинских Рощ!

Перевод с англ. Анны Блейз