Фазы Луны. Уильям Батлер Йейтс

Фазы Луны
Автор: Уильям Батлер Йейтс
Перевод: Анна Блейз (с)

Прислушался старик, на мост взойдя.
Бредут они с приятелем на юг
Дорогой трудной. Башмаки в грязи,
Одежда коннемарская в лохмотьях;
Но держат шаг размеренный, как будто
Им путь еще неблизкий до постели,
Хоть поздняя ущербная луна
Уже взошла. Прислушался старик.

Ахерн.

Что там за звук?

Робартс.

                     Камышница плеснулась,
А может, выдра прыгнула в ручей.
Мы на мосту, а тень пред нами — башня;
Там свет горит — он до сих пор за чтеньем.
Как все ему подобные, досель
Он находил лишь образы; быть может,
Он поселился здесь за свет свечи
Из башни дальней, где сидел ночами
Платоник Мильтона иль духовидец-принц
У Шелли, — да, за одинокий свет
С гравюры Палмера как образ тайнознанья,
Добытого трудом: он ищет в книгах
То, что ему вовеки не найти.

Ахерн.

А почему б тебе, кто все познал,
К нему не постучаться и не бросить
Намек на истину — не больше, чем достанет
Постичь: ему не хватит целой жизни
Чтоб отыскать хоть черствую краюшку
Тех истин, что тебе — как хлеб насущный;
Лишь слово обронить — и снова в путь?

Робартс.

Он обо мне писал цветистым слогом,
Что перенял у Пейтера, а после,
Чтоб завершить рассказ, сказал, я умер, —
Вот и останусь мертвым для него.

Ахерн.

Так спой еще о лунных превращеньях!
Воистину, твои слова — как песнь:
«Мне пел ее когда-то мой создатель…»

Робартс:

Луна проходит двадцать восемь фаз,
От света к тьме и вспять по всем ступеням,
Не менее. Но только двадцать шесть —
Те колыбели, что качают смертных:
Нет жизни ни во тьме, ни в полном свете.
От первого серпа до половины
Нас увлекают грезы к приключеньям,
И человек блажен, как зверь иль птица.
Но лишь начнет круглиться лунный бок —
И смертный устремляется в погоню
За прихотью чудной, за измышленьем
Невероятным, на пределе сил,
Но все же не вполне недостижимым;
И хоть его терзает плеть сознанья,
Но тело, созревая изнутри,
Становится прекрасней шаг от шага.
Одиннадцать шагов прошло — Афина
За волосы хватает Ахиллеса,
Повержен Гектор, в мир явился Ницше:
Двенадцатая фаза — ночь героя.
Рожденный дважды, дважды погребенный,
Утратит силу он пред полнолуньем
И возродится слабым, точно червь:
Тринадцатая фаза ввергнет душу
В войну с самой собой, и в этой битве
Рука бессильна; а затем, в безумье,
В неистовстве четырнадцатой фазы,
Душа, вострепетав, оцепенеет
И в лабиринте собственном замрет.

Ахерн.

Спой песню до конца, да не забудь
Пропеть о том чудесном воздаянье,
Что увенчает сей тернистый путь.

Робартс.

Мысль в образ претворяется, и телом
Становится душа; душа и тело
В час полнолунья слишком совершенны,
Чтоб низойти в земную колыбель,
И слишком одиноки для мирского:
Исторгнуты душа и тело прочь
Из мира форм.

Ахерн.

                     Так вот каков предел
Всем снам души — облечься красотою
В прекрасном теле, женском иль мужском!

Робартс.

А ты не знал?

Ахерн.

                     Поется в этой песне:
Возлюбленные наши обрели
Утонченность изящных, узких пальцев
От ран и смерти, от высот Синая
Иль от бича кровавого в руках
Своих же — в давнем, неустанном беге
Из колыбели в колыбель, покуда
Из одиночества души и тела
Краса не излилась во зримый мир.

Робартс.

Кто полюбил, тот знает это сердцем.

Ахерн.

А этот ужас в их глазах — должно быть,
Воспоминанье иль предзнанье часа,
Когда весь мир в сиянье растворится
И небеса разверзнутся в ничто.

Робартс.

Когда луна полна, ее созданья
Встречаются крестьянам на холмах,
И те трепещут и бегут в испуге;
Душа и тело, отрешась от мира,
Застыли в отрешенности своей,
И созерцают неотрывным взором
Те образы, что прежде были мыслью:
Лишь образ совершенный, неподвижный
И от других отъединенный в силах
Нарушить отчуждение прекрасных,
Пресыщенных и безразличных глаз.

Тут Ахерн рассмеялся ломким смехом,
Задумавшись о человеке в башне,
Его свече бессонной, о пере,
Без устали скрипящем час за часом.

Робартс.

И вот луна склоняется к ущербу.
Узнав об одиночестве своем,
Душа опять дрожит по колыбелям,
Но все переменилось для нее:
Отныне ей удел — служенье Миру.
Она и служит, избирая путь,
Из всех труднейший, на пределе сил,
Но все же не вполне недостижимый.
Душа и тело вместе принимают
Суровые труды.

Ахерн.

                      До полнолунья
Душа стремится внутрь, а после — в мир.

Робартс.

Безвестен ты, и на пороге смерти,
И книг не пишешь — вот и трезв умом.
Купец, мудрец, политик, реформатор,
Покорный муж и верная жена,
Все это — колыбель за колыбелью,
И наспех все, и каждый безобразен:
Лишь в безобразье обретают души
Спасение от грез.

Ахерн.

                          А что о тех,
Кто, отслужив свое, освободился?

Робартс.

Тьма, как и полный свет, их исторгает
За грань, и там они парят в тумане,
Перекликаясь, как нетопыри;
Они чужды желаний и не знают
Добра и зла, не мыслят с торжеством
О совершенстве своего смиренья;
Что ветер им навеет — то и молвят;
Пределы безобразья перейдя,
Они лишились образа и вида;
Податливы и пресны, словно тесто,
Какой велишь, такой и примут вид.

Ахерн.

А что потом?

Робартс.

                   Как вымесится тесто,
Чтоб далее могло любую форму
Принять, какую для нее измыслит
Природа-повариха, — так и вновь
Серпом новорожденным круг зачнется.

Ахерн.

А избавленье? Что ж ты не допел?
Пой песню, пой!

Робартс.

                        Горбун, Святой и Шут —
Последние пред полной тьмой. И здесь,
Меж безобразьем тела и сознанья,
Натянут лук пылающий, что может
Стрелу пустить на волю, за пределы
Извечного вращенья колеса,
Жестокой красоты, словес премудрых,
Неистовства приливов и отливов.

Ахерн.

Когда б не так далеко до постели,
Я постучался бы к нему и встал
Под перекрестьем балок, у дверей
Той залы, чья скупая простота —
Приманка для премудрости, которой
Ему не обрести. Я б роль сыграл —
Ведь столько лет прошло, и нипочем
Меня он не узнает, — примет, верно,
За пришлого пьянчугу из деревни.
А я б стоял и бормотал, пока
Он не расслышал бы в речах бессвязных:
«Горбун, Святой и Шут», и что они —
Последних три серпа пред лунной тьмою.
На том бы и ушел я, спотыкаясь,
А он бы день за днем ломал мозги,
Но так и не постиг бы смысл обмолвки.

Сказал и рассмеялся от того,
Насколько трудной кажется загадка —
Но как проста разгадка. Нетопырь
Из зарослей орешника взметнулся
И закружил над ними, вереща.
И свет погас в окне высокой башни.

Оригинал

The Phases of the Moon

An old man cocked his ear upon a bridge;
He and his friend, their faces to the South,
Had trod the uneven road. Their boots were soiled,
Their Connemara cloth worn out of shape;
They had kept a steady pace as though their beds,
Despite a dwindling and late risen moon,
Were distant. An old man cocked his ear.

AHERNE

What made that sound?

ROBARTES

                                          A rat or water-hen
Splashed, or an otter slid into the stream.
We are on the bridge; that shadow is the tower,
And the light proves that he is reading still.
He has found, after the manner of his kind,
Mere images; chosen this place to live in
Because, it may be, of the candle light
From the far tower where Milton’s platonist
Sat late, or Shelley’s visionary prince:
The lonely light that Samuel Palmer engraved,
An image of mysterious wisdom won by toil;
And now he seeks in book or manuscript
What he shall never find.

AHERNE
                                       Why should not you
Who know it all ring at his door, and speak
Just truth enough to show that his whole life
Will scarcely find for him a broken crust
Of all those truths that are your daily bread;
And when you have spoken take the roads again?

ROBARTES

He wrote of me in that extravagant style
He had learnt from Pater, and to round his tale
Said I was dead; and dead I choose to be.
 

AHERNE

Sing me the changes of the moon once more;
True song, though speech: «mine author sung it me.»
ROBARTES

Twenty-and-eight the phases of the moon,
The full and the moon’s dark and all the crescents,
Twenty-and-eight, and yet but six-and-twenty
The cradles that a man must needs be rocked in:
For there’s no human life at the full or the dark.
From the first crescent to the half, the dream
But summons to adventure and the man
Is always happy like a bird or a beast;
But while the moon is rounding towards the full
He follows whatever whim’s most difficult
Among whims not impossible, and though scarred,
As with the cat-o’-nine-tails of the mind,
His body moulded from within his body
Grows comelier. Eleven pass, and then
Athenae takes Achilles by the hair,
Hector is in the dust, Nietzsche is born,
Because the heroes’ crescent is the twelfth.
And yet, twice born, twice buried, grow he must,
Before the full moon, helpless as a worm.
The thirteenth moon but sets the soul at war
In its own being, and when that war’s begun
There is no muscle in the arm; and after
Under the frenzy of the fourteenth moon
The soul begins to tremble into stillness,
To die into the labyrinth of itself!
 

AHERNE

Sing out the song; sing to the end, and sing
The strange reward of all that discipline.
ROBARTES

All thought becomes an image and the soul
Becomes a body: that body and that soul
Too perfect at the full to lie in a cradle,
Too lonely for the traffic of the world:
Body and soul cast out and cast away
Beyond the visible world.
AHERNE

                            All dreams of the soul
End in a beautiful man’s or woman’s body.

ROBARTES

Have you not always known it?

AHERNE

                            The song will have it
That those that we have loved got their long fingers
From death, and wounds, or on Sinai’s top,
Or from some bloody whip in their own hands.
They ran from cradle to cradle till at last
Their beauty dropped out of the loneliness
Of body and soul.
 

ROBARTES

                         The lovers’ heart knows that.
 

AHERNE

It must be that the terror in their eyes
Is memory or foreknowledge of the hour
When all is fed with light and heaven is bare.

ROBARTES

When the moon’s full those creatures of the full
Are met on the waste hills by country men
Who shudder and hurry by: body and soul
Estranged amid the strangeness of themselves
Caught up in contemplation, the mind’s eye
Fixed upon images that once were thought,
For separate, perfect, and immovable
Images can break the solitude
Of lovely, satisfied, indifferent eyes.

And thereupon with aged, high-pitched voice
Aherne laughed, thinking of the man within,
His sleepless candle and laborious pen.

ROBARTES

And after that the crumbling of the moon.
The soul remembering its loneliness
Shudders in many cradles; all is changed,
It would be the world’s servant, and as it serves,
Choosing whatever task’s most difficult
Among tasks not impossible, it takes
Upon the body and upon the soul
The coarseness of the drudge.

AHERNE

                                 Before the full
It sought itself and afterwards the world.

ROBARTES

Because you are forgotten, half out of life,
And never wrote a book your thought is clear.
Reformer, merchant, statesman, learned man,
Dutiful husband, honest wife by turn,
Cradle upon cradle, and all in flight and all
Deformed because there is no deformity
But saves us from a dream.
AHERNE

                                   And what of those
That the last servile crescent has set free?

ROBARTES

Because all dark, like those that are all light,
They are cast beyond the verge, and in a cloud,
Crying to one another like the bats;
And having no desire they cannot tell
What’s good or bad, or what it is to triumph
At the perfection of one’s own obedience;
And yet they speak what’s blown into the mind;
Deformed beyond deformity, unformed,
Insipid as the dough before it is baked,
They change their bodies at a word.
 

AHERNE

                                          And then?

ROBARTES

When all the dough has been so kneaded up
That it can take what form cook Nature fancy
The first thin crescent is wheeled round once more.

AHERNE

But the escape; the song’s not finished yet.
 

ROBARTES

Hunchback and saint and fool are the last crescents.
The burning bow that once could shoot an arrow
Out of the up and down, the wagon wheel
Of beauty’s cruelty and wisdom’s chatter—
Out of that raving tide—is drawn betwixt
Deformity of body and of mind.
AHERNE

Were not our beds far off I’d ring the bell,
Stand under the rough roof-timbers of the hall
Beside the castle door, where all is stark
Austerity, a place set out for wisdom
That he will never find; I’d play a part;
He would never know me after all these years
But take me for some drunken country man;
I’d stand and mutter there until he caught
«Hunchback and saint and fool,» and that they came
Under the three last crescents of the moon,
And then I’d scategoryger out. He’d crack his wits
Day after day, yet never find the meaning.

And then he laughed to think that what seemed hard
Should be so simple—a bat rose from the hazels
And circled round him with its squeaky cry,
The light in the tower window was put out.

Фазы Луны. Комментарии

Стихотворение «Фазы Луны» тесно связано с трактатом Йейтса «Видение».

Майкл Робартс и Оуэн Ахерн, на диалоге которых строится стихотворение, — вымышленные персонажи, которых Йейтс использовал в первых редакциях «Видения» для изложения своей эзотерической концепции. Робартс (представитель антитетического принципа, искатель оккультных откровений и магического опыта, персонаж раннего рассказа Йейтса «Rosa Alchemica») и Ахерн (представитель первичного принципа, старик-католик, апологет традиционной веры, персонаж более поздних «Рассказов о Майкле Робартсе и его друзьях») ведут между собой нескончаемый философский спор.


Первоначально Йейтс хотел представить систему «Видения» в форме диалога между Робартсом и Ахерном, а в первой редакции трактата использовал сложную литературную мистификацию: изложенное в трактате учение якобы вверил Йейтсу для публикации Майкл Робартс. Робартс, в свою очередь, почерпнул это учение из латинской книги средневекового ученого Гиральда Камбренского «Зерцало ангелов и людей» (Гиральд — вымышленный или, точнее, собирательный образ; прототипом для его портрета, включенного в издание, послужил сам Йейтс) и тайных знаний арабского племени юдвали, традиционно передававшихся в виде мистических чертежей на песке (племя юдвали — также вымышленное; название его произведено от арабского adwal» — «чертеж, схема»).

По легенде, разработанной Йейтсом, первоначально Робартс намеревался обнародовать это учение с помощью Ахерна, но тот отказался, не пожелав выступить с пропагандой учения о реинкарнации, противоречащего христианским догматам. И Робартсу ничего не осталось, как обратиться к Йейтсу. Однако в стихотворении «Фазы луны» вечные оппоненты Робартс и Ахерн объединяются в насмешках над «человеком в башне» — будущим автором «Видения». Здесь они предстают в образах простых крестьян из Коннемары — округа в ирландском графстве Голуэй.

В Голуэе находится реальный протитоп той самой башни, где автор тщетно «ищет в книгах // То, что ему вовеки не найти», — башня Тур Баллили, норманнская крепость XVI века. Йейтс приобрел ее в 1916 г. и после реставрации старинного здания поселился там со своей семьей. Образ башни занял важнейшее место в его поэзии, а сама Тур Баллили стала настоящим памятником поэту и символом его позднего творчества. С 1965 г. в ней располагается музей Йейтса. «Платоник Мильтона», с которым Робартс сравнивает Йейтса, погруженного в свои бессонные труды, — герой поэмы Джона Мильтона «Il Penseroso» («Задумчивый»), одинокий искатель тайной истины, «слуга Меланхолии»:

…Порой сижу у ночника
В старинной башне я, пока
Горит Медведица Большая,
И дух Платона возвращаю
В наш мир с заоблачных высот,
Где он с бессмертными живет,
Иль тщусь, идя за Трисмегистом
Путем познания тернистым,
Заставить слушаться меня
Тех демонов воды, огня,
Земли и воздуха, чья сила
Стихии движет и светила (рус. пер. Ю. Корнеева).

Как иллюстрация к этой поэме была задумана упомянутая далее «гравюра Палмера» — работа под названием «Одинокая башня», выполненная английским художником-романтиком Сэмюэлом Палмером (1805—1881).

Сэмюэл Палмер. Одинокая башня. Йейтс. Фазы Луны
Сэмюэл Палмер. «Одинокая башня» (1879)

К этому же образному ряду относится и «духовидец-принц // У Шелли» — принц Атанас из неоконченной одноименной поэмы Перси Биши Шелли: душа Атанаса «обручена с Мудростью»; он затворился «вдали от людей, в одинокой башне».

И, наконец, обида, которую затаил на Йейтса Майкл Робартс («Он обо мне писал цветистым слогом, // Что перенял у Пейтера, а после, // Чтоб завершить рассказ, сказал, я умер»), связана с ранним рассказом Йейтса «Rosa Alchemica», в котором Робартс предстает как глава оккультного ордена Алхимической розы. Рассказ написан от первого лица, и в финале рассказчик бросает Робартса на верную смерть. Упомянутый здесь Пейтер — Уолтер Пейтер (1839—1894), английский филолог-классик, один из главных идеологов эстетизма, «создатель Нового гедонизма», по выражению Оскара Уайльда. У Пейтера Йейтс заимствовал некоторые существенные элементы художественной эстетики: принцип сочетания изысканности формы с предельной интенсивностью эмоционального переживания, а также идеал одинокого экстаза, открывающийся творцу подлинной красоты. Обе эти концепции сыграли важную роль в разработке описания 15-й фазы (полнолуния) — точки триумфа абсолютной красоты.

«…Афина / За волосы хватает Ахиллеса»: Ахиллес (Ахилл) — один из величайших героев древнегреческой мифологии, сын царя Пелея и морской богини Фетиды. Йейтс относил его к 12-й фазе, «раздробленной и яростной» фазе «героя — человека, который преодолевает самого себя и, следовательно, больше не нуждается ни в том, чтобы подчинить себе других <…>, ни в том, чтобы убедить других в своей правоте и тем самым доказать свое торжество» («Видение Б»). Здесь подразумевается эпизод из первой песни «Илиады», в котором богиня Афина удерживает Ахилла от поединка с Агамемноном и герой покоряется воле богов, преодолевая свой гнев («Илиада», I, 194-200, 206-218, пер. Н.И. Гнедича): 

…явилась Афина,
С неба слетев; ниспослала ее златотронная Гера,
Сердцем любя и храня обоих браноносцев; Афина,
Став за хребтом, ухватила за русые кудри Пелида,
Только ему лишь явленная, прочим незримая в сонме.
Он ужаснулся и, вспять обратяся, познал несомненно
Дочь громовержцеву: страшным огнем ее очи горели…

…Сыну Пелея рекла светлоокая дщерь Эгиоха:
«Бурный твой гнев укротить я, когда ты бессмертным покорен,
С неба сошла; ниспослала меня златотронная Гера;
Вас обоих равномерно и любит она и спасает.
Кончи раздор, Пелейон, и, довольствуя гневное сердце,
Злыми словами язви, но рукою меча не касайся.
Я предрекаю, и оное скоро исполнено будет:
Скоро трикраты тебе знаменитыми столько ж дарами
Здесь за обиду заплатят: смирися и нам повинуйся».

К ней обращаяся вновь, говорил Ахиллес быстроногий:
«Должно, о Зевсова дщерь, соблюдать повеления ваши.
Как мой ни пламенен гнев, но покорность полезнее будет:
Кто бессмертным покорен, тому и бессмертные внемлют»
.

Автор: William Butler Yeats
Перевод: Анна Блейз (с)

К оглавлению

Настоящий перевод доступен по лицензии Creative Commons «Attribution-NonCommercial-NoDerivs» («Атрибуция — Некоммерческое использование — Без производных произведений») 3.0 Непортированная.