Элджернон Чарльз Суинберн. Ilicet

Автор: Algernon Charles Swinburne
Перевод: Анна Блейз (с)

Настоящий перевод доступен по лицензии Creative Commons «Attribution-NonCommercial-NoDerivs» («Атрибуция — Некоммерческое использование — Без производных произведений») 3.0 Непортированная.

Не место здесь мечтам и упованьям,
Не время — запоздалым причитаньям:
Ни губ — для смеха, ни для плача — вежд.
Чреда прожитых лет ушла в забвенье,
Отныне — ни скорбей, ни наслажденья,
Ни страхов не осталось, ни надежд.

За гранью всех столетий и вселенных
Убийца чист от крови убиенных,
Глупец неотличим от мудреца,
И грешник искушенью неподвластен,
И праведник ко благу безучастен:
В покое без начала и конца

Распались все союзы, все объятья;
Лишь Зло Добру твердит: «О, брат мой, брат мой!
Услышь меня, ведь мы с тобой — одно!»
Но остальным — ни встреч, ни расставанья,
Ни веры, ни борьбы, ни покаянья,
Ни выбора отныне не дано.

Навеки опочивших не разбудят
И те ветра, что звезды в небе студят
И сотрясают горы и моря.
Нет, не поднять им гробовые плиты!
Единой тенью лица их укрыты,
Единой слепотою взор незряч.

Не тот ли сон и нам смежает очи
Рукою нежной с наступленьем ночи
И в добрый путь уводит, в край чудес?
Но пасть могилы щерится с презреньем
На наши страсти, страхи и виденья,
И муки ада, и восторг небес.

Ни памятника, ни воспоминанья
О племенах без счета и названья
Ушедших за столетия во тьму.
«Бог весть»? Но кто промолвит это слово,
Коль нету ни святого, ни мирского,
Когда настал конец, конец всему?

Что ж, доброй ночи им! Отдохновенья
От всех забот в покое и забвенье!
Да будут боги милостивы к ним!
Но если смерть не знает снисхожденья,
Быть может, сами боги — наважденье,
Что в смертный час рассеется, как дым?

Все глубже урна черпает во прахе,
По обод погружаясь в каждом взмахе,
Но голод бледных уст не утолить.
Неужто снова плотью обратится
Сей жалкий тлен? И что нам — веселиться
При виде мертвецов иль слезы лить?

Да все равно! Они уже далёко,
И сколько ты ни плачь, не будет прока,
И как ни смейся, горя не уймешь.
Кричи, рыдай — никто не отзовется;
Вздыхай, покуда грудь не разорвется;
Хоть расшибись, а мертвых не вернешь.

Шипит вино, и пряности сверкают,
Уста огня со вздохами ласкают
Сухие капли благовонных смол,
Вокруг цветы печали пламенеют —
Подобие огня, но холоднее:
Дары тому, кто навсегда ушел.

О, да! тому, что было нам отрадой,
Вослед мы шлем отраду уст и взгляда:
Плоды земли, цветы, и фимиам,
И то, что вин и пряностей дороже, —
Никто из нас цены назвать не сможет
Ветвей и лоз не ведавшим плодам.

Да! горло юноши и грудь отроковицы
Цветут под лезвиём; в огонь струится
Густой, соленый, темный, томный ток:
Он оросит угасшие поленья,
Он окропит цветы и подношенья,
Он окровавит каждый лепесток.

И розы опаленные воспрянут,
И будут пить, и, влагою багряной
Насытившись, раскроют ложесна;
И те цветы, что дарят наважденья,
Забудутся в пурпурном наслажденье
На ложе нег, а не в пучине сна.

Что ж горевать над перстию земною,
Когда всему, что живо под луною,
Пескам пустыни и пескам времен,
И розам дней, и маковым виденьям,
Вину, цветам, и крови, и поленьям
Всему, всему один конец сужден?

Для мертвеца равны любовь и злоба;
Ушедший не ответит из-за гроба,
Не возгорится нашею мечтой;
Он глух и нем, как каменные плиты,
Его запястья смертью перевиты,
Его чело укрыто слепотой.

Ни молния, ни ветр, ни гром небесный
Его не вырвут из могилы тесной;
Что отнято, не воротится вспять,
Что сломано, уж не срастется снова,
Что сковано, не разорвет оковы,
Что умерло, тому уж не восстать.

Наш срок измерен той же мерой пыльной,
Которой уделяет необильно
Судьба нам то усладу, то беду;
Родятся наши дети с криком боли,
И будут жить в страданьях и неволе,
И в смертных корчах мукой изойдут.

И, присягнув на верность сюзерену
(Кому-то, чей родитель — груда тлена,
А мать — бессильный червь во прахе том),
Мы трудимся и служим — но напрасно!
За гробом всё, что свято и прекрасно,
Смешается с уродством и грехом.

В тенистой древней роще у колодца
Медовой сластью новый плод нальется,
Но там, куда умершие ушли,
Июльский полдень соком не наполнит,
И не сожжет дотла, и не напомнит
Ни лет минувших, ни даров земли.

За них за всех, покинутых, несчастных,
Окованных, бездвижных и безгласных,
Молись и бди, не спи ночей и дней —
Но не проникнут все твои моленья
За ту завесу вечного забвенья,
Что покрывает и любовь, и гнев.

Пусть изотрет бока свои стальные
Усталый мир, и времена иные
Настанут, и сойдут с былых кругов
Планеты и года, — но эти тени
Уже ничто на свете не изменит:
Ни плач людей, ни вечный смех богов.

Превыше всех времен и поколений
В недвижности венцов и облачений,
Бессмертие влача, как смертный сон,
Свидетельствуют боги о незримом,
Над миром возвышаясь, как над ними —
Самой Судьбы незыблемый закон.

Судьба не дрогнет пред улыбкой бога,
И нам богов мольбою не растрогать;
Из гроба не поднимется мертвец
По слову их: сильнее слёз и страсти,
Сильнее жизни в горе или счастье —
Дурманный сон, всему, всему конец.
 

Перевод с английского
Анны Блейз

No place for sound within their hearing,
No room to hope, no time for fearing,
No lips to laugh, no lids for tears.
The old years have run out all their measure;
No chance of pain, no chance of pleasure,
No fragment of the broken years.

Outside of all the worlds and ages,
There where the fool is as the sage is,
There where the slayer is clean of blood,
No end, no passage, no beginning,
There where the sinner leaves off sinning,
There where the good man is not good.

There is not one thing with another,
But Evil saith to Good: My brother,
My brother, I am one with thee:
They shall not strive nor cry for ever:
No man shall choose between them: never
Shall this thing end and that thing be.

Wind wherein seas and stars are shaken
Shall shake them, and they shall not waken;
None that has lain down shall arise;
The stones are sealed across their places;
One shadow is shed on all their faces,
One blindness cast on all their eyes.

Sleep, is it sleep perchance that covers
Each face, as each face were his lover’s?
Farewell; as men that sleep fare well.
The grave’s mouth laughs unto derision
Desire and dread and dream and vision,
Delight of heaven and sorrow of hell.

No soul shall tell nor lip shall number
The names and tribes of you that slumber;
No memory, no memorial.
“Thou knowest”—who shall say thou knowest?
There is none highest and none lowest:
An end, an end, an end of all.

Good night, good sleep, good rest from sorrow
To these that shall not have good morrow;
The gods be gentle to all these.
Nay, if death be not, how shall they be?
Nay, is there help in heaven? it may be
All things and lords of things shall cease.

The stooped urn, filling, dips and flashes;
The bronzèd brims are deep in ashes;
The pale old lips of death are fed.
Shall this dust gather flesh hereafter?
Shall one shed tears or fall to laughter,
At sight of all these poor old dead?

Nay, as thou wilt; these know not of it;
Thine eyes’ strong weeping shall not profit,
Thy laughter shall not give thee ease;
Cry aloud, spare not, cease not crying,
Sigh, till thou cleave thy sides with sighing,
Thou shalt not raise up one of these.

Burnt spices flash, and burnt wine hisses,
The breathing flame’s mouth curls and kisses
The small dried rows of frankincense;
All round the sad red blossoms smoulder,
Flowers coloured like the fire, but colder,
In sign of sweet things taken hence;

Yea, for their sake and in death’s favour
Things of sweet shape and of sweet savour
We yield them, spice and flower and wine;
Yea, costlier things than wine or spices,
Whereof none knoweth how great the price is,
And fruit that comes not of the vine.

From boy’s pierced throat and girl’s pierced bosom
Drips, reddening round the blood-red blossom,
The slow delicious bright soft blood,
Bathing the spices and the pyre,
Bathing the flowers and fallen fire,
Bathing the blossom by the bud.

Roses whose lips the flame has deadened
Drink till the lapping leaves are reddened
And warm wet inner petals weep;
The flower whereof sick sleep gets leisure,
Barren of balm and purple pleasure,
Fumes with no native steam of sleep.

Why will ye weep? what do ye weeping?
For waking folk and people sleeping,
And sands that fill and sands that fall,
The days rose-red, the poppied hours,
Blood, wine, and spice and fire and flowers,
There is one end of one and all.

Shall such an one lend love or borrow?
Shall these be sorry for thy sorrow?
Shall these give thanks for words or breath?
Their hate is as their loving-kindness;
The frontlet of their brows is blindness,
The armlet of their arms is death.

Lo, for no noise or light of thunder
Shall these grave-clothes be rent in sunder;
He that hath taken, shall he give?
He hath rent them: shall he bind together?
He hath bound them: shall he break the tether?
He hath slain them: shall he bid them live?

A little sorrow, a little pleasure,
Fate metes us from the dusty measure
That holds the date of all of us;
We are born with travail and strong crying,
And from the birth-day to the dying
The likeness of our life is thus.

One girds himself to serve another,
Whose father was the dust, whose mother
The little dead red worm therein;
They find no fruit of things they cherish;
The goodness of a man shall perish,
It shall be one thing with his sin.

In deep wet ways by grey old gardens
Fed with sharp spring the sweet fruit hardens;
They know not what fruits wane or grow;
Red summer burns to the utmost ember;
They know not, neither can remember,
The old years and flowers they used to know.

Ah, for their sakes, so trapped and taken,
For theirs, forgotten and forsaken,
Watch, sleep not, gird thyself with prayer.
Nay, where the heart of wrath is broken,
Where long love ends as a thing spoken,
How shall thy crying enter there?

Though the iron sides of the old world falter,
The likeness of them shall not alter
For all the rumour of periods,
The stars and seasons that come after,
The tears of latter men, the laughter
Of the old unalterable gods.

Far up above the years and nations,
The high gods, clothed and crowned with patience,
Endure through days of deathlike date;
They bear the witness of things hidden;
Before their eyes all life stands chidden,
As they before the eyes of Fate.

Not for their love shall Fate retire,
Nor they relent for our desire,
Nor the graves open for their call.
The end is more than joy and anguish,
Than lives that laugh and lives that languish,
The poppied sleep, the end of all.