William Butler Yeats (c)
Перевод: Анна Блейз (с)
Настоящий перевод доступен по лицензии Creative Commons «Attribution-NonCommercial-NoDerivs» («Атрибуция — Некоммерческое использование — Без производных произведений») 3.0 Непортированная.
Часа через два после заката Майкл Робартс вернулся и сказал, что я должен выучить шаги одного необычайно древнего танца: чтобы посвящение мое свершилось полностью, мне надлежит трижды принять участие в этом магическом танце, ибо ритм его есть колесо Вечности, на коем только и возможно разорвать оковы временного и случайного и выпустить дух на свободу. Шаги оказались достаточно простыми и напомнили мне кое-какие танцы древних греков, а в юности я недурно отплясывал и знал немало замысловатых гаэльских па, так что быстро запомнил все необходимое. Затем он обрядил меня и сам облачился в одежды, кроем подобные греческим и египетским, но густым карминным цветом наводившие на мысль о жизни более страстной, нежели у тех народов. Вложив мне в руки маленькую бронзовую кадильницу без цепочки, выкованную по образу розы каким-то современным мастером, он велел открыть небольшую дверцу напротив той двери, в которую я вошел. Но только я коснулся дверной ручки, как дым благовоний — вероятно, не без помощи таинственных чар Майкла Робартса, — вновь погрузил меня в некое подобие сна, в котором мне привиделось, будто я — маска, выставленная на продажу в какой-то восточной лавчонке. Один за другим в лавку заходили существа — глаза их сверкали так ярко и были так неподвижны, что я знал: это не люди, а нечто большее, — и примеряли меня, а потом с легким смешком отшвырнули в угол; и все это промелькнуло в одно мгновение, ибо когда я очнулся, рука моя все еще лежала на ручке двери. Я открыл дверь и очутился в дивном коридоре: вдоль стен его тянулись мозаичные образы всевозможных божеств, не менее прекрасные, чем мозаика баптистерия в Равенне, но красоты не столь суровой, как та; преобладающий цвет каждого божества — несомненно, цвет символический, — повторялся в окраске подвешенных перед ними к потолку светильников, источавших странный аромат. Я двинулся вперед по коридору, дивясь необычайно тому, как этим фанатикам удалось создать подобную красоту в месте, столь уединенном, и при виде такого изобилия потаенных сокровищ уже наполовину готовый уверовать в физическую алхимию; и с каждым моим шагом дым от кадильницы менял свою окраску.
Затем я остановился перед бронзовой дверью, на которой были вырезаны огромные волны, а сквозь них смутно проглядывали очертания чудовищных ликов. Должно быть, из-за двери услышали наши шаги, ибо раздался голос: “Свершен ли труд Неугасимого Огня?” — и Майкл Робартс тотчас ответил: “Совершенное золото вышло из атанора”. Дверь распахнулась, и мы оказались в огромной круглой зале, среди облаченных в карминные одежды мужчин и женщин, движущихся в медленном танце. Потолок украшала гигантская мозаичная роза, а мозаики на стенах изображали битву богов против ангелов: боги сверкали, словно рубины и сапфиры, ангелы же были сплошь мрачны и серы, потому что, как шепнул мне Майкл Робартс, они отвергли свою божественность и отреклись от раскрытия собственных особых сердец ради любви к некоему Богу смирения и скорби. Потолок опирался на колонны, опоясывающие зал крытой аркадой; стволы их были словно слеплены из каких-то неясных образов — казалось, то божества ветра, вздымающиеся в вихре танца с неистовством поистине сверхчеловеческим под звуки свирелей и кимвалов; из гущи этих образов тянулись наружу руки, а в руках были кадильницы. Мне велели вложить свою кадильницу в одну из этих рук и присоединиться к танцу. Отвернувшись от колонн и взглянув на танцоров, я заметил, что пол в зале — из зеленого камня, а в центре его выложен мозаикой бледный Христос на бледном кресте. Я спросил у Робартса, что это означает, и услышал в ответ, что они желают “досаждать Его единству множеством своих ног”. Танец то свивал, то разворачивал кольца, выводил на полу очертания лепестков, вторя лепесткам розы над головами танцующих и музыке скрытых от глаза инструментов, очевидно, сработанных по какому-то древнему образцу, ибо ничего подобного я никогда прежде не слышал. С каждым мигом танец становился все более страстным, и наконец мне почудилось, будто под ногами у нас пробудились все ветры мира. На меня навалилась усталость; я стоял у колонны и, глядя, как набегают и откатывают волны пламевидных фигур, мало-помалу погружался в полудрему, от которой меня пробудило новое зрелище: лепестки огромной розы, уже не похожие на мозаику, медленно опускались вниз, сквозь дым благовоний, и, касаясь пола, принимали образ живых существ, созданий немыслимой красоты. Все еще призрачные, словно сотканные из тумана, они вливались в танец, и в танце их обличья проступали все яснее, так что вскоре я уже различал прекрасные греческие и величавые египетские лица, опознавая среди них то одно, то другое божество по жезлу в руке или птице, порхающей над головой; и вот уже против каждой смертной стопы двигалась в танце белоснежная стопа бессмертного, а смятенные глаза, глядящие в безмятежные призрачные очи, вспыхнули светом заветнейшего желания, как будто вновь, после неисчислимых скитаний, обрели утраченную любовь своей юности. Порою, хотя лишь на мгновение, я замечал одинокую неясную фигуру с укрытым накидкой лицом и с призрачным факелом; она скользила меж других танцоров, но как сон во сне или тень от тени; и разумением, исходящим от источника глубже мысли, я постиг: это сам Эрос, а лицо его скрыто потому, что ни один человек от начала мира не ведал, чтó есть любовь, и не глядел в его глаза, ибо Эрос — единственный из всех божеств чистый дух и, желая воззвать к смертному сердцу, укрывается в страстях иной, не собственной своей природы. Так, благородную любовь человек постигает через бесконечную жалость, неизъяснимое доверие и беспредельное сострадание, а низменную любовь — через неистовую ревность, внезапную ненависть и ненасытное вожделение; но изведать любовь в истинном облике, без покровов, ему не дано. Пока я размышлял об этом, из круга карминных фигур раздался голос: “В круг! Никому не избегнуть этого танца! В круг, в круг, дабы боги сотворили себе тела из вещества наших сердец!”. И не успел я ответить, как непостижимая волна страсти — точно сама душа танца, кружащегося в глубине наших душ, — охватила меня и увлекла, не дожидаясь согласия или отказа, в гущу танцоров. Я танцевал с величавой бессмертной женой; в волосах ее были черные лилии, а мечтательные жесты, казалось, полнились мудростью, что глубже тьмы ночной, простершейся от звезды от звезды, и любовью, подобной той любви, что носилась над водами; и танец наш длился и длился, а дым благовоний плыл над головами и клубами окутывал нас, словно укрывая от всех в средоточии мира; и, казалось, век проходит за веком, и бури родятся и умирают в складках наших одеяний и тяжелых волнах ее волос.
Внезапно я вспомнил, что за все это время ресницы ее ни разу не дрогнули, а лилии не обронили ни единого черного лепестка и даже не выбились из прически; и с великим ужасом я осознал, что та, с кем я танцую, — не человек, а больше или меньше человека, и она пьет из моей души, как вол осушает придорожную лужу; и я упал, и тьма снизошла на меня.
Перевод с англ. А. Блейз.
