Однако с любовными отношениями в романтическом смысле дело в мире Толкина обстоит значительно сложнее. Несмотря на то, что узы любви во всех ее проявлениях для Толкина чрезвычайно важны, от подробного изображения взаимоотношений между мужчиной и женщиной его удерживают как условности жанра (место для романтической любви в квесте отводится лишь в начале или в конце повествования — любовь может служить либо источником вдохновения для героя, либо заслуженной наградой, и третьего не дано), так и его сугубо викторианские вкусы во всех подобных вопросах.
«Сильмариллион» и «История Срединной земли» отличаются меньшей скованностью — возможно, благодаря тому, что эти произведения выдержаны в более формальном и торжественном, более мифологичном и, как следствие, более отстраненном тоне. Здесь Толкин может позволить себе упоминания о «нечистой похоти», обуявшей Моргота при виде Лютиен (Silmarillion 180), о том, как тот видит в ней «прелестную игрушку, что может скрасить ему часы досуга», и грозится «отведать мед» ее губ (III 300). Но чем ближе Толкин подходит к Первичному миру — миру, в котором живет он сам и его читатели, — тем острее он чувствует необходимость соблюдать приличия, предписанные его эпохой и воспитанием, а Срединная земля из книг о хоббитах схожа с нашим миром куда больше, чем какой бы то ни было эпизод «Сильмариллиона». Поэтому вместо того, чтобы открыто живописать во «Властелине Колец» темы любовной страсти или соперничества, Толкин предпочитает формализовать и свести к минимуму линию влюбленности Эовин, намекнуть лишь в самых общих чертах на тайное вожделение Гримы и представить роман Арагорна и Арвен исключительно косвенными средствами, главным образом через параллели с древней повестью о Берене и Лютиен. Несмотря на то, что Арагорн должен стать «королем над Гондором и Арнором» (RK Appendix A, 342), чтобы получить в жены Арвен, при первом прочтении тема его любви к дочери Элронда обычно ускользает от читательского внимания и становится очевидной только ближе к финалу. По сути дела, вся концепция романтической любви занимает во «Властелине Колец» то же место, какое отведено Арвен в зале совета в Ривенделле: и та, и другая едва различимо и ненавязчиво витают где-то на заднем плане, ни при каких обстоятельствах не вторгаясь в основную линию повествования, не отвлекая героев от цели квеста, ни на миг при этом не теряясь из виду полностью, но и не оказываясь в центре внимания ни на миг.
Даже в тех редких эпизодах, когда Толкин позволяет романтике выйти на первый план и заявить о себе открыто, мужские персонажи у него сохраняют самообладание до такой степени, что может показаться, будто они попросту глухи к любви или неспособны на самостоятельные шаги в этой области. Из того скудного материала, которым мы располагаем, напрашивается вывод, что в мире Толкина активную роль в любовных отношениях чаще играют женщины. Так Эовин пытается завоевать сердце Арагорна; так Рози Коттон откровенно подталкивает нерешительного Сэма к брачному предложению: «И так уже целый год зазря потратил, чего еще дожидаться?» (RK 304). Препоручая эту задачу Рози, Толкин исподволь опирается на традиционный образ «дерзкой женщины», который то и дело мелькает на страницах артуровских легенд (вспомним хотя бы супругу Бертилака из «Сэра Гавейна и Зеленого рыцаря») и возрождается в конце XIX века как femme fatale, время от времени фигурирующая в викторианских и эдвардианских приключенческих романах (особенно ярко — у Морриса и Хаггарда).
Не в последнюю очередь такой подход связан с определенными религиозными убеждениями — с представлением о том, что физическое тело по сути своей низменно, а сексуальность является главным препятствием на пути духовного развития. Именно поэтому готовность средневековых или ренессансных героев отказаться (по крайней мере на время) от романтической любви свидетельствует об их приверженности высокой цели; и к этому же идеалу — на свой лад, более ханжески, — стремились викторианцы. Во «Властелине Колец» чем более высокое положение занимает персонаж, тем позже он женится и тем меньше вероятность, что он обзаведется потомством. Эта тенденция распространяется даже на хоббитов. Наследником Бильбо — зажиточного холостяка — становится его племянник, и сам этот наследник, Фродо, также остается холостяком. Отцовство же выпадает главным образом на долю Сэма — сына садовника. Немаловажно и то, что персонажи, служащие природе или олицетворяющие ее на символическом или квазимагическом уровне, чаще всего бездетны: место родительской роли в их жизни занимают обязанности, возложенные на них как на защитников и хранителей земли. Златиника домовито «моет» землю дождем; Том «хозяйствует»; оба они заботятся о своем мире, но растить детей им не дано. Схожим образом в Лотлориене время как будто стоит на месте: эльфы сохраняют в неизменности то, что уже есть, но не создают ничего нового и не производят потомства.
Однако не следует полагать, будто подобная неспособность к продолжению рода вызывает у Толкина одобрение. Несомненно, тема размножения его смущала, однако неспособность созидать новую жизнь он столь же несомненно воспринимал как определенный недостаток, признак упадка и угасания жизненных сил или же следствие неверного выбора цели. Минас-Тирит — почти обезлюдевший город1. Ни единого энта больше не родится в Срединной земле. Эльфы уходят на Запад; былая сила их истощается. «Они погрузились в печаль, — пишет Толкин. — Искусство их стало, как мы выразились бы сейчас, антикварным, и все их усилия направлены лишь на то, чтобы в той или иной форме забальзамировать прошлое, — хотя в них и живо еще издревле присущее их роду стремление украшать землю и врачевать ее раны» (Letters 151—152). Таким образом, возродить и обновить мир способны только те хоббиты и люди, которые принимают неизбежность перемен, необходимость циклов рождения и смерти, и которые прочно привязаны к тому, что Толкин называет «обыденной жизнью», — к «дыханию, питанию, работе, продолжению рода» (Letters 161).
Все обуревающие Толкина смешанные чувства, все его стеснение и смущение, все его благоговение перед материнской заботой и плодовитостью и перед женщиной как таковой (переплетенное с исключительно традиционными и в значительной мере викторианскими представлениями о ролях, подобающих мужчине и женщине) — одним словом, все это напряженное противостояние между мирским и духовным приобретает особый интерес, когда дело доходит до анализа конкретных женских персонажей толкиновских произведений. Толкиновский мир — мир без женщин-домохозяек и без близких любовных отношений, мир мужского братства, где власть и активная деятельность за редчайшими исключениями остаются прерогативой мужчин. Какое же место в этом мире может занимать Эовин — «щитоносица», которая по своему происхождению принадлежит к англо-саксонской (и, следовательно, героической) культуре, которая на время отъезда своего дяди остается «вместо владыки над Эорлингами» (ТТ 128), которая участвует в Битве на Пеленнорских полях и, наконец, играет активную и решающую роль в победе над Предводителем назгулов?
Образцов для характера Эовин Толкину было не занимать. Образ женщины-воительницы известен с глубокой древности — по историческим сочинениям, мифам, легендам, художественной литературе и реальной жизни: это и античные амазонки, и кельтская королева Медб, и валькирии скандинавской мифологии, и Бритомарта из «Королевы фей», Зорайя из хаггардовского «Алана Кватермэна» и историческая Жанна д’Арк. Однако характер Эовин не сводится к литературным штампам. Страстные речи, в которых Эовин изливает свое негодование по поводу того, что Всадники бросают ее с женщинами и детьми, а сами скачут «завоевывать славу» (RK 57—58), и слова Гэндальфа, оправдывающего ее стремление в битву и восхваляющего ее «храбрость и отвагу» (RK 143), настолько убедительны, что не оставляют сомнений в том, что Толкин глубоко сочувствовал Эовин и доставшейся ей непростой роли. Ибо все уважение к установленному порядку и предопределенному месту не мешало Толкину питать сочувствие к тем, кто страдает от навязанных ему ограничений. Подобно Древобраду, который освобождает Сарумана и предпочитает вольные и дикие растения укрощенным, или подобно эльфам, которые стараются поменьше стеснять Голлума, в результате чего тому удается сбежать, Толкин чрезвычайно высоко ценит свободу. Кажется, что его сострадание к тем, кто ограничен в свободе передвижения, распространяется даже на деревья Старого леса с их «ненавистью ко всем, кто может свободно ходить по земле» (FR 141).
Толкин хорошо понимает желание поучаствовать, сыграть свою роль в свершающихся событиях величайшей важности. Об этом наглядно свидетельствуют жалобы Пиппина и Мерри, сетующих на то, что их не берут с собой, или, когда их все же берут, опасающихся, что в походе они — всего лишь бесполезная «поклажа», «мешки». «Что толку от меня было? — рассуждает про себя Пиппин, когда его с Мерри захватывают в плен орки. — Пустое место! Лишний рот, бесполезная поклажа» (TT 48). Столь же красноречиво и не единожды Эовин высказывает надежду на то, что ей удастся совершить нечто значительное, и страх того, что ей этого не позволят. Впрочем, это не отменяет того несомненного факта, что Толкин предпочел бы уберечь обоих хоббитов и Эовин (Эовин — в особенности!) от скверны и грязи войны. Именно поэтому он никогда не торопится допустить лучших своих персонажей в сражение. Те, кто выступает на стороне добра, не должны запятнать себя подозрениями в том, что битва им желанней мирного исхода. И только когда находится достаточно веское оправдание, только когда не извлечь меч из ножен становится попросту невозможно, Толкин нехотя дарует своим воинам — настоящим воинам-мужчинам, нормального роста — некую joie de guerre, радость битвы, ярче всего выраженную в том эпизоде, когда воинство Рохана «с песней разит врага» (RK 113).
Очевидно, что хоббитам и Эовин подобный восторг не к лицу. Предел для хоббитов в этом отношении — «огонь», блестящий в глазах Сэма, когда тот убивает орка в Мории. Пиппину и Мерри дозволяется взять в руки оружие, чтобы освободить от захватчиков Удел (RK 289), но и здесь они сражаются лишь по необходимости. А Бильбо и Фродо, главным героям толкиновских книг о хоббитах, воевать доводится еще меньше, чем Пиппину и Мерри. Битва Пяти Воинств была «самым ужасным из всего, что Бильбо довелось пережить на своем веку». И хотя участием в этой битве он «впоследствии больше всего гордился и больше всего любил вспоминать» (H 328), на самом деле он в ней практически не участвует. Он сразу же надевает кольцо на палец и исчезает из виду. Более того, от созерцания драматической развязки сражения его милосердно спасает случайный удар по голове. Фродо же, знающий о природе зла куда больше, чем Бильбо, относится к войне с куда меньшим энтузиазмом. По ходу повествования он все менее и менее приемлет насилие любого рода; дело доходит до того, что он требует «никого не убивать» при «Очищении Удела» (RK 289) и щадит даже Сарумана, покушавшегося на его жизнь2.
Однако Эовин навязываются ограничения несколько иного рода и значительно более суровые. Хотя она и утверждает, что сердце ее радуется только «песням битвы» (RK 243), хотя и настаивает на своем статусе щитоносицы и гордится своим умением обращаться с оружием, Толкин всеми средствами старается смягчить воинственные черты ее образа. Да, она обучена владеть оружием, — но ни разу не выходила на поле боя до Битвы на Пеленнорских полях; когда же настает ее час, в сердце ее нет восторга — только угрюмая решимость и скорбь. Взор ее «тверд и суров», но на щеках блестят слезы (RK 116).
Смягчению образа Эовин служит даже само ее воинское звание — «щитоносица». Это вовсе не толкиновский неологизм: в «Оксфордском словаре английского языка» приводится четыре примера со словом «щитоносица» (shieldmaiden), и все они относятся к XIX веку. Однако, использовав именно этот термин, Толкин косвенным образом намекает на то, что роль Эовин в сражении связана скорее с защитой, со сдерживанием противника, а также, возможно, с девственностью3, нежели с искусным владением оружием.
В свете столь очевидного стремления оградить хоббитов и Эовин от жестокостей войны, решение Толкина свести Предводителя назгулов в бою с полуростком и девой (двумя образами невинности) кажется особенно изобретательным: столкновение двух почти беспомощных — в сравнении с настоящими воинами — персонажей с самым могучим из неприятельских воинов в Битве на Пеленнорских полях обостряет драматичность сцены, вызывает подлинный ужас и в итоге придает победе над противником больший вес. Но несмотря на всю напряженность этого эпизода, Толкин ухитряется спасти и Эовин, и Мерри от клейма, которое неизбежно оставляет война на участниках сражений. Прежде всего, они выступают против Предводителя назгулов вдвоем, тем самым частично снимая друг с друга воинское бремя. Немаловажно и то, что гибель их противника бескровна: тот попросту лишается тела и исчезает. Далее, играет свою роль то, что поединок с Предводителем назгулов происходит почти в самом начале сражения, после чего Эовин (как Бильбо в Битве Пяти Воинств) падает без чувств, и ни она, ни Мерри больше не видят происходящего на поле боя. Наконец, выйти из образа воинов им обоим помогает отдых в Палатах врачевания — немедленный переход от активного участия в битве к полному бездействию.
Но и здесь смягчающие меры направлены скорее на Эовин, чем на Мерри. Чтобы восстановить силы после сражения, ей требуется гораздо больше времени (за которое с ней, вдобавок, происходят существенные перемены), что само по себе также помогает ей вернуться к женской роли — расхожий прием викторианской литературы, где героиня, проявив самостоятельность и отвагу, выраженную в физическом действии, обычно лишается сил, как только кризис останется позади (достаточно вспомнить мисс Голкомб из «Женщины в белом» Уилки Коллинза или Маргарет Хейл из романа Элизабет Гаскелл «Север и Юг»). Кроме того, Мерри, как и остальныым хоббитам, воздают заслуженные почести, а Эовин — в основном тексте «Властелина Колец» — ни разу не удостаивается прилюдной похвалы.
Можно предположить, что Толкин ограждает Эовин от общественного внимания потому, что принимает в расчет ее собственную мотивацию. Но уже одно то, что он приписывает ей подобную мотивацию, наглядно свидетельствует о том, какая роль отводилась женщине в его представлениях. Несмотря на все заявления о желании остаться щитоносицей и сопровождать своего дядю, поступки Эовин по большей части определяются иным мотивом, а именно — ее влюбленностью в Арагорна. Даже Боромир (при всем своем стремлении к личной славе) служит делу победы над Темным Властелином более искренне, нежели Эовин. Боромир, подобно воинам Рохана и Гондора и другим членам Братства, идет на риск ради великой цели.
И хотя личную преданность Толкин ценит весьма высоко, задача его героев — выйти за рамки сугубо личного. Эовин же это не удается. Все, почти без исключения, мотивы ее поступков — это мотивы личные4. Отправляясь на битву под видом «Дернхельма», Эовин повинуется не только и не столько желанию сражаться как воин и оставаться рядом с Теоденом, сколько самоубийственному отчаянию от неразделенной любви. В отличие от Арагорна, ставящего нужды Срединной земли выше своей любви к Арвен, Эовин не возвышается до подлинного самопожертвования. Она не столько готова пойти на смерть, сколько жаждет смерти. Как это, с точки зрения Толкина, подобает женщине, источник ее воодушевления — слишком личный и эмоциональный: это скорее преданность страсти, чем преданность братству, народу, миру в целом или хотя бы своему господину. Поэтому Эовин оказывается несостоятельной — в том же смысле (хотя и в значительно меньшей степени — благодаря своей принадлежности к женскому полу), что и Денетор, которым также движут неуместные амбиции и, отчасти, неправильный выбор объекта личной симпатии, и который также жаждет смерти. Денетор теряет все, что имел и что надеялся получить; Эовин же хоть и побеждает Предводителя назгулов, но после Битвы на Пеленнорских полях лишается звания щитоносицы и не удостаивается воинских почестей.
Возможно, следует учесть еще одно соображение: отправляясь на битву, Эовин нарушает приказ Теодена и пренебрегает своим долгом перед страной. Быть может, именно поэтому она лишается права на принародную похвалу. Однако здесь нужна осторожность: проблемы повиновения и неповиновения для Толкина исключительно важны и возникают на протяжении всего повествования вновь и вновь. Они тесно связаны со столь же важными и неоднозначными для Толкина вопросами служения и выбора, преданности и свободы воли; и поскольку Эовин — не единственная из персонажей, предпочитающих ослушаться приказа, необходимо понять, чем именно ее неповиновение отличается от других подобных случаев.
Берегонд покидает свой пост, чтобы спасти Фарамира от погребального костра. Эомер вопреки закону своей страны пропускает Гэндальфа, Леголаса и Гимли на землю Рохана. Даже Хама, позволяя Гэндальфу оставить при себе магический посох, отступает тем самым от своих обязанностей. Но ближе всего к случаю Эовин стоит решение Мерри последовать за Всадниками на войну, не подчинившись приказу. «Но для чего же, господин, — протестует Мерри, — ты принял меня в меченосцы, как не затем, чтобы я следовал за тобой повсюду? Да и не хочется, чтобы в песнях обо мне пели как о том, кого всегда оставляли дома» (RK 77).
Во всех перечисленных случаях независимый и благонамеренный выбор ведет к добру, хотя и может навлечь на персонажа некое условное наказание. И все эти персонажи удостаиваются почестей или, по меньшей мере благодарности, — все, за исключением Эовин. Вместо похвалы за героическое деяние ей достается лишь сочувствие по поводу того, что ей довелось вынести. «Увы! Ведь ей пришлось выступить против врага, для встречи с которым слишком слабы ее дух и тело, — восклицает Арагорн в Палатах врачевания. — Злой рок свел ее с ним в бою» (RK 142). Разумеется, сочувствие к ее страданиям вполне понятно, но умолчание о ее победе, как и здесь, так и в последующих эпизодах, кажется несколько несправедливым. О почестях, возданных Эовин, упоминается только в приложениях к «Властелину Колец», но почести в приложении — это всего лишь жалкая подачка5.
Напрашивается вывод, что основной причиной такого отношения является принадлежность Эовин к женскому полу: Толкин обделил Эовин похвалой из-за того, что мысль о женщине, выходящей на всеобщее обозрение и принимающей знаки всенародного признания, была неприятна ему самому. Настанет время, когда Фродо и Сэму многократно вознесут «великие хвалы» и песнь о «Фродо Девятипалом и Кольце Рока» услышат «владыки, воины и мужи, не посрамившие чести своей, короли и князья, славные жители Гондора и Всадники Рохана, и вы, о сыны Элронда, и северные дунэдайн, и эльф, и гном, и благородные сердца Удела, и весь вольный западный народ» (RK 232). Настанет время, когда Долгоногий Бродяга примет корону Запада, Эомер взойдет на трон Марки, а Берегонд (после формального выговора) получит заслуженную награду. Даже Боромир удостоится (пусть даже посмертно и в куда более скромном обществе, чем он бы предпочел) высоких почестей в песне и торжественного погребения. Мерри, который, подобно Эовин, так боялся остаться бесполезным, будет причислен к Всадникам Рохана и назван «Верным другом Марки», а по возвращении домой снискает всеобщее преклонение: историки Удела, описывая Битву за Приречье, неизменно будут помещать имена «Предводителей Мериадока и Перегрина» «во главе Списка» (RK 295). Сэма тоже примут дома с почестями и семь раз подряд изберут мэром. И только Эовин по-прежнему останется в тени.
Вплоть до финальной части повествования, в которой Арвен и Галадриэль наконец покидают свои замкнутые безопасные мирки, Эовин остается единственной женщиной, которая решается расстаться с домом и привычной обстановкой. Она — единственная женщина во «Властелине Колец», идущая на смертельный риск. Но в конце концов она вновь принимает ограничения и теряет в глазах читателя свою особую значимость. Правда, и об этом следует судить с осторожностью. Развязка истории Эовин во многих отношениях сходна с теми ожиданиями, которые Толкин возлагает на мужских персонажей своего эпоса. Лучшие из них также предпочитают врачевание битвам, и в финале «Властелина Колец» они также слагают оружие и принимают на себя рутинные обязанности мирной жизни. Однако Эовин, отказываясь от своих честолюбивых устремлений, жертвует бóльшим, нежели прочие персонажи, и тем самым превращается в фигуру, близкую Арвен (точнее, тому образу, в котором Арвен предстает во «Властелине Колец»), — фигуру смутную и неопределенную, далекую не только от поля битвы, но и от мира в целом. Теперь она уже не наместница и не защитница: теперь ее саму защищают, опекают и передают из-под опеки врачевателей под покровительство «наместника Города вплоть до возвращения ее брата» (RK 243). Брат же ее, Эомер, удостаивается похвалы за то, что отдал ее в жены Фарамиру, даровав тем самым «Гондору самое прекрасное, чем владела [его] земля» (RK 255).
Все это, повторим еще раз, вполне объяснимо и понятно в контексте того времени и обстоятельств, в которых был воспитан Толкин. Прочные ассоциации женского пола с пассивностью, замкнутым образом жизни и домашними обязанностями попросту не позволяли ему представить Эовин в какой-либо определенной и постоянной роли вне брака и семьи. Женщина, покидающая домашний очаг, хозяйство и отведенное ей место, с этой точки зрения пренебрегает своей ролью подательницы и хранительницы жизни. Подобный отказ от своих важнейших обязательств влечет за собой хаос, распад и пресечение рода, как это произошло в случае с женами энтов.
Поэтому не стоит удивляться, что Толкин предпочитает модифицировать характер Эовин и несколько внезапно пристроить ее замуж за первого подвернувшегося жениха. Сама уместность кандидатуры Фарамира, разумеется, не подлежит сомнению, однако преображение Эовин и ее обращение к новой любви изображены недостаточно правдоподобно: эти перемены совершаются слишком быстро, а информации о них предоставляется слишком мало. Все это кажется чересчур удобным и чересчур поспешным, как будто Толкин на этом этапе стремится лишь поскорее убрать Эовин со сцены и утвердить ее в новой роли — приличной и приемлемой, но, увы, гораздо менее интересной6.
И все же… все же… щитоносица Эовин остается одним из самых впечатляющих персонажей толкиновского эпоса. Эовин протестует против навязываемых ей ограничений, и невозможно забыть ее страстный возглас: «Но разве я нянька, а не щитоносица из дома Эорла?!» (RK 57). И не менее великолепен мрачный смех, с которым Эовин поднимает меч против чудовищного назгула. Памятуя об этом, современный читатель должен отнестись терпимо и с пониманием к тому, что может показаться ему недостатками в проработке образа.
Что же в таком случае мы можем сказать о Галадриэли — еще одной женщине Срединной земли, сыгравшей не последнюю роль в низвержении Саурона, и еще одной женщине, которая поначалу представляется свободной от ограничений, тяготеющих над женскими персонажами? Если Эовин принадлежит к народу, по существу, англосаксонскому и, следовательно, германскому, то Галадриэль — одна из эльфов, обладателей тайных сил и чар, ассоциирующихся с кельтами. Галадриэль — особа во всех отношениях возвышенная и достойная: она мудра, уверена в себе и непреодолимо привлекательна — исключительная представительница исключительной расы. Почти никто не может устоять перед ее очарованием. Взор ее проникает далеко вдаль и вглубь. Она хранит кольцо Ненья, Кольцо Вод, и использует его во благо Лотлориена. Благодаря ее дару возрождается разграбленный и опустошенный Удел. Сверх того, в толкиновской мифологии в целом Галадриэль играет роль еще более значительную, нежели во «Властелине Колец».
Можно назвать ряд причин, по которым Толкин без особых затруднений придал Галадриэли более стабильный и влиятельный статус, чем Эовин. Во многом это объясняется ее принадлежностью к эльфийской расе и историей, связывающей ее с Валинором, а также тем, что образ ее вызывал у Толкина определенные религиозные ассоциации. Но несмотря на все признание и почести, которые она получает и на все дары, которыми она осыпает Братство Кольца, та Галадриэль, с которой мы встречаемся во «Властелине Колец», все же остается верна толкиновскому идеалу женщины. В ее характере воплощены все типично женские добродетели: служение, поддержка, терпение, милосердие, чистота и забота о сохранении жизни (в узких рамках замкнутого сообщества).
Однако при этом характер Галадриэли чрезвычайно сложен. Вообще, все эльфы объединяют в себе несовместимые противоположности — юность и древность, легкость и торжественность; но в Галадриэли эти качества проявлены особенно ярко. Иногда она — «как огромное дерево в цвету, — говорит о ней Сэм Гэмджи, — а то будто белый нарцисс, хрупкий и тоненький. Твердая, как алмаз, — а нежная, как лунный свет. Теплая, как солнечный луч, — а холодная, как звездная стынь. Гордая и далекая, точно снежная вершина, а развеселая — не хуже любой девчонки, что я видал по весне с маргаритками в волосах» (TT 288). Впрочем, ее «девчоночьих» качеств и уязвимости нам не показывают: что бы ни говорил Сэм, а основное чувство, которое внушает читателю Галадриэль, — это благоговение. Речи ее неизменно церемонны, и все, кто предстает перед нею, отвечают с такой же церемонностью и ни на миг не забывают о приличиях. Таким образом, она представляется особой невероятно могущественной, но в то же время тщательно соблюдающей границы — как в поведении, так и в пространстве. Лотлориен для Галадриэли — во многом такое же «домашнее хозяйство», как для Златиники —Старый лес: это место, о котором она заботится, и которое, в свою очередь, служит ей убежищем. Но в пределах этого убежища Галадриэль (за исключением эпизода с Кольцом), по всей видимости, подчиняется неким ограничениям, которым неподвластны та же Златиника или Мелиан. Златиника столь же свободна в своем заповедном краю, как и Том (хотя тот вдобавок может при желании покидать пределы своих земель), да и Мелиан представляется более решительной, чем Галадриэль, и менее скованной в передвижениях. Даже покидая в конце концов Лотлориен в финале «Властелина Колец», Галадриэль выступает в путь степенно и чинно, в сопровождении свиты. Она ни разу не идет на верный — или хотя бы вероятный — риск, как Эовин. Она не решается принять участие в походе или ввязаться в войну. Все свои благодеяния она совершает дома, в полной безопасности.
Все это — именно те самые ограничения и особенности, которыми Толкин предсказуемо должен был наделить женщину, столь близкую к идеалу, как Галадриэль. Однако Владычица Лотлориена, какой она предстает во «Властелине Колец» — это еще не вся Галадриэль. Те, кто читал «Приложения», «Сильмариллион» или собранные Кристофером Толкином отцовские рукописи — «Историю Срединной земли», — знают, что Галадриэль пришла в Срединную землю как изгнанница и мятежница, как одна из тех эльфов, которые воспротивились власти Валар и которым обратный путь в Благословенный Край был заказан. В ту пору у нее был «нрав амазонки», пишет Толкин (Letters 428), — нрав воительницы, гордой и непокорной, под стать мечтам Эовин.
И даже во «Властелине Колец» Толкин находит способы намекнуть, что Галадриэль — не обязательно и не исключительно высокий образец непоколебимой добродетели и чистоты. И дело не только в том, что она испытывает соблазн принять Кольцо: сердце ее «страстно желает» этого (FR 381), и на мгновение она даже видит себя «прекрасной и грозной» королевой. Как уже говорилось в главе 5, Толкин усложняет и расширяет ее характер, сопоставляя ему образы Шелоб и неоднозначных героинь других литературных произведений. Но если параллели с Шелоб и другими далекими от идеала литературными и мифологическими персонажами намекают на возможность нравственного падения или большей «плотскости», то ассоциации с некоторыми возвышенными фигурами, стоящими вне контекста «Властелина Колец», в то же время поднимают образ Галадриэли на более высокий план, приближая его к божественности.
Отчасти это заметно уже по тому преклонению, которое вызывает Галадриэль у других персонажей, — преклонению, свободному от всякого мирского и житейского подтекста и нагляднее всего проявляющееся в том неожиданном и почти неистовом обожании, которое она пробуждает у гнома Гимли. Изображение подобного «межрасового» чувства — гнома к эльфу — не только подчеркивает силу сострадания Галадриэли и ее привлекательность, способную преодолеть даже великие преграды между двумя враждующими расами. Преимущество такого чувства еще и в том, что у читателя не возникает сомнений в его идеальности. Гимли преклоняется перед Галадриэлью во многом так же, как средневековый рыцарь преклонялся перед прекрасной дамой: это модель куртуазного служения, в своей наивысшей форме обращающегося к прекраснейшей из дам — Деве Марии.
Подобное идеалистическое дистанцирование и свобода от плотскости неоспоримо указывают (в духе, типичном как для Средневековья, так и для викторианской эпохи) на то, что Галадриэли присущи самые возвышенные и благородные качества. Самая почитаемая и самая близкая к идеалу женщина в толкиновской мифологии — Варда (которую эльфы называют Элберет). Варда, живущая в Валиноре и символически представленная в образе звезды, — фигура очень далекая от Срединной земли. Но, несмотря на пространственную удаленность, Варда теснее прочих Валар связана с эльфами, и она же, по-видимому, — самая сострадательная из Валар, самая участливая. Именно Элберет, а не ее небесному супругу Манвэ (Владыке Валар) эльфы возносят хвалу в своих песнях наподобие тех, что они пели в Ривенделле или при встрече с отрядом Фродо на окраине Удела. Именно к Элберет обращена песня Галадриэли, звучащая, когда Братство Кольца покидает Лотлориен по Великой реке; и в этой песне Галадриэль поет об утрате, разлуке и надежде, что те, с кем она прощается, быть может, когда-нибудь отыщут дорогу в Валимар (здесь — другое название Валинора).
Все это, как с готовностью признавал сам Толкин, вполне согласуется с его католическими верованиями. В интервью с Дени Геру на радио «Би-би-си» в 1965 году Толкин утверждает, что Валар «в некотором роде» эквивалентны христианским святым. «К ним взывают в том же смысле, что к святым, которые суть меньшие ангелы. Очевидно, многие заметили, что мольба, обращенная к Владычице, Царице Звезд, очень похожа на католические молитвы к Владычице Небесной». Отчасти этим и объясняется то, что Варда стоит в иерархии ниже, чем Манвэ, но что именно она внимает мольбам и более участлива к просящим.
Однако на формирование образа и статуса Варды во многом повлияли и традиционные представления о мужских и женских ролях. Своих Валар (восходящих к образам скандинавских богов и богинь — обитателей Асгарда) Толкин наделил полом уже в самых ранних версиях, записанных в первой четверти XX века. Со временем он пришел к мнению, что половые различия проявляются у них не столько в телесных особенностях, сколько в складе характера, однако его точка зрения на то, что уместно для мужчины, а что — для женщины, осталась неизменной. Из четырнадцати Валар (семь из которых — «мужского пола», а семь — «женского») именно «мужчины» почти без исключения занимают более высокие места в иерархии. Подобно скандинавским богам, на образы которых опирался Толкин в разработке своего пантеона, мужчины-Валар охотятся, сражаются и властвуют над сушей и морем; женщины же, не считая легконогой Нессы (охотницы, которая, однако, никогда не выезжает на охоту), гораздо более статичны, гораздо более сосредоточены на служении и обеспечении нужд сообщества. Они ткут, врачуют и взращивают, а одной из них, Ниэнне, отведена роль общинной плакальщицы, оплакивающей «каждую рану, нанесенную Арде [Земле]» (Silmarillion 28).
Присущее Варде заботливое внимание к Срединной земле прекрасно вписывается в эту стандартную женскую роль. Варда восседает в дальнем Валиноре на Ойолоссэ, «высочайшей из вершин Таникветиль, что превыше всех гор земли» (Silmarillion 26), обратившись лицом на восток, к Срединной земле, и внимая мольбам и призывам7. Это значит, как указывает Тимоти О’Нейл в своей книге о Толкине и Юнге, что взор Варды обращен в сторону Башни Темного Властелина, — а взор последнего, в свою очередь, устремлен к западу. В этом О’Нейл усматривает образ равновесия сил, в котором Варда (Белая) выступает как символ женственности и «квинтэссенция божественного милосердия», а Саурон, Темный Властелин, — как «символ мужественности и квинтэссенция зла»8.
Все вышесказанное о Варде во многом применимо и к Галадриэли. Ведь она — высшее существо из идеальной расы, расы эльфов, наделенной женственной чувствительностью и духовностью. Некогда Галадриэль жила в Валиноре, в Благословенном Краю, — и словно бы принесла оттуда в Срединную землю частицу тех качеств, что воплощены в Варде. Насколько мы можем судить, именно через Галадриэль Варда чаще всего воздействует на Срединную землю. Фиал, который Галадриэль вручила Фродо (тот самый фиал, что отпугивает Шелоб и вливает новую отвагу в дрогнувшее сердце Сэма), наполнен светом звезды Эарендила-Морехода9; но ведь не кто иной, как Варда — верховный дух света, и именно она сотворила и разместила на небе звезды10. Таким образом, свет, который Галадриэль вручает Фродо, в конечном счете исходит от самой Варды, «создательницы звезд» (Silmarillion 40).
К Элберет взывают в нескольких эпизодах и Фродо, и Сэм, но Сэм, прикасаясь к фиалу, сперва выкрикивает имя Галадриэли, а уж затем вспоминает об Элберет. Опять же, именно к «Владычице», к далекой Галадриэли, Сэм взывает с мольбой ниспослать воду и свет путникам в Стране Тени, — мольбой, которая с таким же успехом могла быть обращена и к Элберет (и которая кажется по тону очень католической). Женское начало, воплощенное в Варде из Валинора и в Галадриэли из Срединной земли, для Толкина несомненно служит символом милосердного и отзывчивого христианского сердца.
Учитывая высокий статус и сострадательность, присущие Варде, равно как и влиятельную и во многом эквивалентную функциям Варды роль Галадриэли, трудно предположить, что Толкин воспринимал вклад женских персонажей в мир своего эпоса как незначительный или сугубо декоративный. И не менее впечатляет то, как Толкину удается внести в свои сюжеты столь ярко проявленное женское начало и представить его не только как неотъемлемую часть человеческой личности, но и как показатель наивысшего нравственного достоинства.
Невозможно отрицать, что даже самых влиятельных женских персонажей «Властелина Колец» Толкин стремился замкнуть в ограниченное пространства и не допустить в центр внимания. Однако его собственная крепкая привязанность к дому и радостям семейной жизни, а также несомненное предпочтение тех народов и персонажей, которые ценят — превыше всего — простой домашний уют и красоты родной земли, станут лучшим ответом тем, кто все еще считает, будто Толкин относился к женщинам пренебрежительно. Верно, что под влиянием своей эпохи, воспитания и круга чтения он полагал, что походы, свобода передвижений и чувство товарищества и братства — это удел мужчин; верно, что женских образов в его книгах не так уж много; но при всем этом Толкин, в отличие от большинства своих современников, видел в женщине высокий идеал, и именно это — наряду с глубоким пиететом, которое внушали ему скромная преданность, смиренное служение и сострадательная забота, — вернее всего отвечает на вопрос о том, каковы были его истинные убеждения.
Примечания автора
1. У жителей Минас-Тирита, с его Обителями мертвых и Рат Динен, Дорогой Безмолвия, много общего с нуменорцами, чье «желание избегнуть смерти породило культ мертвых» (Letters 155).
2. «Отношение Фродо к оружию — это его личная особенность, — пишет Толкин. — “Пацифистом” в современном понимании он не был. Разумеется, главным образом его пугала перспектива гражданской войны между хоббитами; но кроме того (как мне представляется), он пришел к выводу, что сражение во плоти в конечном счете куда менее эффективно, чем полагают большинство (добрых) людей!» (Letters 255).
3. В скандинавских сагах «щитоносица» (skjaldmo) — именование девы, участвовавшей в битвах наравне с мужчинами и хранившей целомудрие. Английское слово shieldmaiden буквально переводится как «дева щита». — Примеч. перев.
4. В письме 1941 года к своему сыну Майклу Толкин утверждает: «Испытывая сексуальное влечение, женщина становится… сочувственной и понимающей или же очень хочет быть (или казаться) таковой, и с готовностью разделяет, насколько может, все интересы… молодого человека, к которому ее влечет. … Под влиянием такого увлечения она нередко достигает удивительной прозорливости и понимания, даже относительно тех предметов, которые не входят в круг ее естественных склонностей; ибо дар ее — в том, чтобы принимать то, что дает мужчина, отзываться на его влияние и быть им оплодотворяемой (далеко не в одном только в физическом смысле). Это известно каждому учителю. Он прекрасно знает, как быстро может учиться умная женщина, на лету схватывая его идеи и воспринимая его указания, — и как (за редкими исключениями) перестает продвигаться дальше, лишившись его руководства или утратив личный интерес к нему» (Letters 49).
5. В разделе, где описывается положение и жизнь Эомера после провозглашения королем Рохана, встречается такая фраза: «Эовин в эти дни также снискала славу, ибо она сражалась в той битве, отправившись в поход под видом простого воина; и после в Марке ее величали Госпожой Щитовой руки» (RK 351). Трудно назвать это полновесным признанием всего, что она совершила!
6. В черновике письма, датируемого, по всей вероятности, 1963-м годом, Толкин защищается от критики по поводу «стремительного развития отношений» между Фарамиром и Эовин. В состоянии «нервного напряжения» (из-за войны и смертей) чувства нередко «созревают очень быстро», утверждает он (324).
7. Следует учесть, что Толкин тщательно изучал «Ancrene Wisse» и «Hali Meiðhad» — два древнеанглийских трактата о роли женщины в средневековом христианском мире. Примечательно, что в обоих превозносится такой идеал служения миру, при котором сама женщина остается вдали от мира.
8. O’Neill, The Individuated Hobbit, 106—108.
9. Историю Эарендила см.: The Silmarillion, 241—242, 246—255. См. также Carpenter, Tolkien, 64, 71.
10. У этого акта сотворения звезд обнаруживается прямая параллель в скандинавской мифологии, где Один и его братья помещают на небеса искры, вылетающие из царства огня. Во многом таким же образом Варда (в ранних черновиках «Сильмариллиона») создает звезды из серебряных искр и одни прикрепляет к небосводу накрепко, а другим дозволяет странствовать «замысловатыми путями». См. History of Middle-earth, I, 113—114, 181—182.
Перевод с английского
Анны Блейз
