Нет сомнений, что Толкин идеализировал мужской мир верности, товарищества и братства — мир, который удобнее всего изображать через описание героических приключений, сражений и подвигов, а также совместной борьбы со злом во всевозможных его обличьях и разнообразных проявлениях. И хотя очаг и дом в этом мире тоже становятся предметом идеализации (в особенности, когда они недоступны), они все же представляют идеал иного рода — такой, от которого герой должен отказаться во имя защиты слабых или несведущих и ради того, чтобы путем самоотречения прийти к более возвышенному духовному сознанию. Это означает, что комфортом и безопасностью, привычно ассоциирующимся с домашней жизнью, хозяйством и семьей (а следовательно, с матерями, возлюбленными и женами), приходится пожертвовать — а точнее, как бы пожертвовать, поскольку в действительности в самой основе толкиновских сюжетов элементы женственности и домашнего уюта неизменно сохраняются. Фактически, Толкину куда лучше удается воздать должное женскому началу и воспеть радости домашней жизни, чем большинству его предшественников и последователей в жанрах фэнтези и приключенческой литературы.
Только не поймите меня превратно. То, к чему призывает Толкин (и чего он с успехом добивается в своих произведениях), — это отнюдь не маскулинизация и не освобождение женщины, а превознесение качеств, которые традиционно приписываются женщине и обнаруживаются в самых положительных персонажах его книг, причем персонажах как мужских, так и женских. Тем не менее, остается фактом, что в изображении женских характеров Толкин более сдержан и скован, чем в работе с образами мужчин. И в связи с этим нетрудно понять, почему у многих читателей создается впечатление, что (по крайней мере, по современным стандартам) Толкин относится к женскому полу несправедливо и слишком часто ограничивается в данном отношении простыми условностями и привычными стереотипами.
В «Хоббите», например, называется по имени всего одна женщина — «достопамятная» мать Бильбо, Белладонна Тук, — да и то в самом повествовании не фигурирующая. Когда же дело доходит, собственно, до приключений, начинает казаться, что женщины в этом мире отсутствуют как класс, если не считать неизбежного упоминания о «девах» как излюбленном блюде Смауга, пары слов о бабушке Голлума (которую тот учил высасывать птичьи яйца) да общих указаний на женский пол в таких собирательных выражениях, как «хоббитята» («hobbit-boys and hobbit-girls»), «племянники и племянницы», «юноши и девушки» или «женщины и дети» которых «собрали в лодках» во время нападения на Озерный город.
Толкин писал «Хоббита» для трех своих маленьких сыновей в начале 30-х гг. (его единственная дочь, Присцилла, в то время была еще грудным младенцем)1. Отсутствие женских персонажей в «Хоббите» вполне объясняется этим фактом. Однако куда менее оправданной представляется относительная малочисленность женщин (на фоне большего числа персонажей и рас и более развитых обществ) во «Властелине Колец», изначально рассчитанном на более взрослого читателя и обширную аудиторию. Женских персонажей во «Властелине Колец» можно пересчитать по пальцам: Арвен, Галадриэль, Златиника, Эовин, Роза Коттон, Лобелия, Шелоб — и на этом всё. Каждая из них изображается единственной в своем роде, изолированной от других представительниц своего пола, — и притом ни одна не допущена в мужское братство вообще и Братство Кольца в частности, хотя все они живут среди мужчин или, по крайней мере, в непосредственной близости от них.
В Бри мы не встречаем ни единой женщины. Из Минас-Тирита жен, матерей и сестер отослали до начала битвы. Из эльфийских женщин близко познакомиться удается с одной лишь Галадриэлью (Арвен остается слишком далекой). Женщин-гномов не встречается вовсе (впрочем, в толкиновском мире их вообще немного); жены энтов давным-давно и бесследно пропали; род людской состоит почти исключительно из мужчин; и даже силы зла представлены сплошь мужскими персонажами (не считая Шелоб)2.
Но, несмотря на это, женское начало в книгах о Срединной земле присутствует, и весьма явственно. Хотя в этих книгах и «не хватает» женских персонажей, зато вполне хватает тех проявлений заботливости и хозяйственности, которые, как правило, ассоциируются с женским полом. Две расы, о которых мы узнаём больше всего, — эльфы и хоббиты. И обеим этим расам свойственны черты, которые принято считать по преимуществу женскими: первой — на более возвышенном, «эфирном» уровне, второй — на земном. Правда, в хоббитах — мохноногих крепышах и любителях табачка — эти черты бросаются в глаза не сразу. Но по ближайшем рассмотрении оказывается, что у хоббитов немало особенностей, традиционно воспринимающихся как женские, — например, любовь к бытовому комфорту, пристрастие к званым обедам, кулинарии и яркой одежде (ср. «кухни», «кладовые» и «столовые» — именно так, во множественном числе, — в доме у Бильбо, отведшего, вдобавок, несколько комнат «под хранение одежды»). В характере Сэма «женственность» проявляется несколько по-иному. Она находит выражение в его отношениях с Фродо, особенно на последних этапах путешествия к Горе Рока, когда Сэм ухаживает за Фродо с такой заботой, какой обычно ожидаешь только от матери или супруги.
Эльфы — раса, более чуждая всему земному и более праздная. В них с женским началом ассоциируются, главным образом, утонченная красота и изящество, хотя не менее важна в этом отношении и роль эльфов как целителей и хранителей Срединной земли. Этот народ стремится не к «силе, власти и горам сокровищ», а «понимать, созидать, врачевать и оберегать все сущее от скверны» (FR 282), и в этом отражается еще одно распространенное представление о кельтах, а именно, что «в чувствительности кельтской натуры, в ее нервной возбудимости, есть нечто женское, и поэтому кельт особенно восприимчив к чарам женского своеобразия: они ему сродни, и скрытая за ними тайна близка ему»3.
Впрочем, дело здесь не только в расовой принадлежности. Мужчины из других рас и культур, менее «домашние», чем хоббиты, и не столь утонченные, как эльфы, тоже проявляют хозяйственность и заботливость, восприимчивое внимание к нуждам окружающих и стремление оберегать, защищать и врачевать. По существу, самые достойные и благородные из мужских персонажей Толкина — не только воины, правители и стратеги, но и, не в меньшей степени, защитники и заботливые помощники. Женственная — в этом смысле — сторона есть даже у Беорна. При всей его мужественности, столь ярко выраженной как в человеческом, так и в медвежьем облике, он еще и домосед, вегетарианец, цветовод и пчеловод и внимательный, заботливый хозяин, а своих животных «любит, как родных детей» (H 119). Схожим образом, Арагорн и Фарамир — не только лесные жители и воины, вожди и герои, но еще и опекуны и целители.
Кроме того, ко всему, что традиционно ассоциируется с мужественностью в чистом виде, Толкин относится весьма критично. Если идеальные мужчины у него нередко наделяются такими качествами, которые, согласно общественным стереотипам, более приличествуют женщинам, то существам из самых отвратительных рас (троллям, оркам, балрогам), напротив, свойственна избыточная и подчеркнутая маскулинность в худших ее проявлениях (а также подчеркнутая близость скандинавскому идеалу мужчины). Отчасти эта модель находит отражение даже в структуре Братства Кольца. Из всех рас, представленных в Братстве, лучше всего вписываются в традиционный мужской образ гномы и люди, и из девяти членов Братства именно Гимли (гном) и Боромир (человек) более прочих привержены битвам и оружию и теснее всего ассоциируются со Скандинавией. Они чаще других выказывают недовольство, своеволие и неповиновение; и, оставаясь героями — защитниками добра (Гимли — в полной мере, Боромир — с меньшей определенностью), они все же не являются Героями в высочайшем смысле этого слова. Истинный героизм у Толкина — достояние тех, кто олицетворяет все лучшее, что есть в человечестве, сочетая в себе скандинавскую решительность с кельтской восприимчивостью, наилучшие мужские качества — с наилучшими женскими.
Наделяя самых достойных и благородных мужчин Срединной земли женскими качествами, Толкин преследовал одновременно несколько целей. Он не просто подчеркивал таким образом важность служения, сострадания и гостеприимства, но и делал это, не выходя за рамки мира, почти абсолютно мужского, а потому относительно защищенного от известных сложностей, которые могло бы повлечь за собой введение женских персонажей. В конце концов, Толкин родился в викторианскую эпоху, и некоторые обстоятельства его воспитания — утрата матери в двенадцатилетнем возрасте, годы, проведенные под опекой священника Фрэнсиса Моргана, традиционно мужское образование — наложили существенные ограничения на его представления о роли женщины. И неудивительно поэтому, что лучшие женщины в его мире возведены на недосягаемый пьедестал.
Идеализировать незнакомое и в то же время чувствовать себя неуютно в его присутствии — вполне естественно. Сама возможность преклонения такого рода во многом зависит от удаленности и редкости его объектов, так что вполне понятно, почему Толкин стремился одновременно и воспеть превосходство женственности, и свести к минимуму количество женских персонажей в своих книгах. И в этом отношении жанровые условности квеста пришлись как нельзя более кстати. Они позволили сосредоточиться на идее мужского братства — и изобразить это братство в таких областях и ситуациях, где встретить женщину в принципе маловероятно.
Разумеется, это не единственная причина, по которой Толкин отдал предпочтение жанру квеста. К этому предрасполагали и его интересы в области литературы (как древней, так и современной) и в профессиональной деятельности. Сильное влияние на его творчество оказали сюжеты средневековых рыцарских романов, герои которых расстаются с цивилизацией и устремляются навстречу битвам, опасностям и неопределенности; однако свой отпечаток на толкиновские квесты наложили и произведения известных писателей конца XIX — начала XX вв. (таких как Уильям Моррис, Роберт Льюис Стивенсон, Генри Райдер Хаггард, Редьярд Киплинг и Джон Бьюкен), сместивших акценты и изменивших структуру жанра в соответствии с требованиями современности. Если, например, герою средневекового романа ничего не стоит удариться в слезы или впасть в бешенство, то для викторианской или эдвардианской приключенческой повести куда более типичны «истинно английские» молчаливость и сдержанность. (Герои Толкина — современного специалиста по Средневековью — способны с равной вероятностью и проявлять, и сдерживать чувства.) Если в средневековых романах рыцарь проходит испытания в одиночку, то в современных квестах герои, по выражению Джареда Лобделла, смотрят в лицо опасности «сообща, а не по одиночке» и склонны действовать как «сплоченная команда»4. (У Толкина встречаются как одиночные, так и групповые приключения.) Средневековые рыцари, покинув Камелот и цивилизованный мир, как правило попадают в иные, незнакомые земли, в чужие замки и владения, где им обычно встречаются женщины — либо коварные соблазнительницы, либо девы-в-беде. Но писатели викторианской и эдвардианской эпох, заново открывая и идеализируя мир артурианских легенд, доводят концепцию Круглого Стола — сугубо мужского братства — до абсолютной крайности. В квестах XIX — начала XX вв. женские персонажи либо отсутствуют вообще, либо оказываются вредоносными и опасными или, по меньшей мере, чинят героям препятствия. (Эта тенденция наблюдается и у Толкина, однако он воплощает ее значительно более тонко, чем большинство современных ему авторов, и гораздо более разнообразно.)
Но, при всех упомянутых различиях, старинные и современные формы квеста все же имеют между собой немало схожего. Кем бы ни был главный герой — рыцарем, покидающим Камелот ради подвигов и приключений, викторианским или эдвардианским путешественником, покидающим Англию, дабы проникнуть в неизведанное сердце Африки, или хоббитом, покидающим Удел в компании гномов — охотников за сокровищами, — общая структура квеста остается неизменной, а персонажи, обстановка и события в стандартных рамках путешествия «туда и обратно» неизменно соответствуют определенным ожиданиям. И эти ожидания почти неизбежно накладывают существенные ограничения на женские персонажи.
В согласии с условностями жанра, участникам квеста приходится претерпевать суровые тяготы походной жизни, к чему мужчины, по распространенному мнению, приспособлены лучше женщин. Толкин, по крайней мере, это мнение безусловно разделял. Когда Дени Геру в интервью на радио «Би-би-си» в 1965 г. спросил Толкина, почему во «Властелине Колец» женщинам и сексу «отведено так мало места», Толкин сослался на чисто физические трудности, с которыми сопряжена походная жизнь: «Ну как это “почему”? А все эти войны? А вся эта ужасная, так сказать, экспедиция на Северный полюс?!»
Исключения, конечно, встречаются — чаще всего в народных преданиях и волшебных сказках, которые передавались из уст в уста и в создании которых с большей вероятностью могли участвовать женщины. Но даже в волшебных сказках главный герой — как правило мужчина, и базовая структура его «квеста» остается одинаковой. Герой расстается с домом (со всем привычным, неизменным и безопасным) и вступает в мир активных действий, опасностей и новых впечатлений. К концу повествования он возвращается домой (или обретает новый дом) уже возмужавшим, приобретшим опыт и знания или награду в той или иной форме. В ходе странствий герою могут встречаться женщины, но они почти всегда заключены в некое замкнутое пространство (башню, пещеру, дворец и т.п.), находясь в ситуации столь же неизменной, что и та, которую герой оставил позади. Такая модель вполне устраивала большинство непосредственных предшественников Толкина. И самому Толкину она прекрасно подошла — по крайней мере в «Хоббите» и «Властелине Колец». («Сильмариллион» и другие «мифологические» произведения Толкина более свободны от жанровых условностей5.)
Далее, если герою квеста и присущи какие-то романтические устремления, то вплоть до конца путешествия они остаются неявными. Несмотря на то, что главной целью квеста нередко представляется обретение возлюбленной, а в финале наградой герою становится свадьба (ассоциирующаяся с возрождением и восстановлением нормального течения жизни на социальном уровне), все же основные события происходят во время самого путешествия, тогда как «прекрасная дама», по выражению У.Х. Одена пребывает «в ожидании… в начале или в конце пути»6. Как в средневековых сюжетах, так и в викторианских и эдвардианских приключенческих романах встречаются женские персонажи, покушающиеся на целомудрие героя (и, соответственно, испытывающие его на верность той цели, ради которой он отправился в путь), однако вполне очевидно, что эти соблазнительницы не имеют ничего общего с идеальной романтической героиней, законный брак с которой станет в финале наградой герою, прошедшему все испытания.
Не вызывает сомнений и то, что появление женщин или романтической любви (в случае, если они вводятся непосредственно в сюжет и перестают восприниматься как некий далекий идеал) в повествованиях, акцентирующих роль мужского братства, неизбежно оказывается угрозой для этого братства — подобно тому, как Гвиневера нарушает согласие между рыцарями Круглого Стола или Аэша в романе Генри Райдера Хаггарда «Она» становится причиной раздоров между попавшими в ее царство англичанами. Но и это еще не все. Романтическая любовь не только способна с легкостью разрушить узы мужского товарищества, — она вдобавок ограничивает влюбленного героя, сужая, так сказать, его поле зрения. Несмотря на то, что последний том «Властелина Колец», «Возвращение короля», завершается тремя свадебными торжествами и нам сообщают, что тот год, 1420-й (по Удельному летосчислению) «вошел в историю еще и как свадебный» (304), все же Толкина интересуют скорее идеи верности и служения в более широком масштабе, чем верность и служение героя своей возлюбленной. Его интересует прежде всего то, каким образом дружба и преданность выводят нас за пределы нашего «я» — за пределы сугубо личного — и возводят на уровень более обширного, универсального мировидения и более бескорыстных целей.
Даже в тех случаях, когда квест не подразумевает брачного финала и не включает в себя встречи со случайными женскими персонажами, остается очевидным: чтобы герой мог с легким сердцем отправиться навстречу приключениям, он должен быть неженат или, по крайней мере, каким-то образом освободиться от семейных обязательств. Отказываясь от привычной, уютной жизни, от всего домашнего мира с его женскими коннотациями, герой никоим образом не должен скомпрометировать себя, представ нерадивым хозяином или безответственным мужем. Поэтому совершенно неудивительно, что Бильбо, Фродо, Сэм, Пиппин и Мерри — все как на подбор холостяки; что гномы, с которыми мы встречаемся в «Хоббите» и «Властелине Колец», не связаны семейными узами; что Леголас, Боромир и Фарамир вольны покинуть свои земли, не покидая при этом на произвол судьбы детей и жен, и что у Арагорна изначально нет ни жены, ни королевства.
Об этом напрямую говорится в отрывке из «Неоконченных сказаний»7, где Гэндальф объясняет, почему выбрал именно Бильбо для первого хоббитского приключения, с которого все началось:
Выяснилось, что он «ничем не связан»… Я узнал, что у него нет и никогда не было жены. Мне это показалось странным, хотя я и догадывался, в чем тут дело, — совсем не в том, о чем мне толковали обычно другие хоббиты: что он, дескать, с малых лет остался сам себе хозяином и жил притом в полном достатке. Нет, я подозревал, что он не хотел себя «связывать» по какой-то другой, тайной причине, которую он и сам-то не понимал — или ни за что не признал бы, потому что она его слишком пугала. Так или иначе, он хотел остаться свободным для того, чтобы — когда представится случай или когда он сам наберется храбрости, — отправиться в путь (332).
Значимый контраст в этом отношении представляет Том Бомбадил, который почти не воспринимает мир за пределами своих владений и живет с «прирученной» речной нимфой, Златиникой, дочерью Реки. Равнодушие ко всему, что не касается непосредственно его маленького мирка, — отчасти попросту в природе Тома, но отчасти оно объясняется и обязательствами, которые он несет перед этим мирком и Златиникой. Ограничения схожего рода примет на себя и Сэм, когда вернется в Удел, женится и станет мэром.
Однако холостяцкая свобода у Толкина вовсе не до такой степени избавляет от повседневных обязанностей, как может показаться на первый взгляд. Толкин ценит все домашнее и скромное не меньше, чем рискованное и героическое, и наивысшей похвалы у него удостаиваются те, кто изо дня в день выполняет свой долг, несет верную службу и готов жертвовать личным комфортом ради того, чтобы другие могли жить в мире и покое. Именно поэтому он и создает такие образы: волшебника Гэндальфа — Серого Странника и Хранителя; Дозорных — целителей и защитников; хоббитов — домоседов и героев, таких как Бильбо, в котором одновременно уживаются искатель приключений, взломщик, умелый пекарь и хлопотливый хозяин дома.
Для Толкина квест — отнюдь не отдых от добывания хлеба насущного и каждодневных домашних забот, каковым он предстает во многих викторианских и эдвардианских приключенческих романах, герои которых чудесным образом избавлены от всех бытовых проблем. Толкин не только возлагает груз повседневных обязанностей на всех основных персонажей, независимо от их статуса и расовой принадлежности. Он еще и поддерживает на протяжении всего путешествия ощущение домашнего уюта — главным образом, с помощью хоббитов. Начало «Хоббита» — своего рода гимн беспечному, но опрятному житью холостяка, не стесненного в средствах, — задает модель, воспроизводящуюся и во «Властелине Колец». И несмотря на то, что удобствами Бэг-Энда и Удела вскоре приходится пожертвовать, дорога то и дело приводит героев к очередному домашнему очагу. Гостеприимный дом — то уютная ферма, то чертоги дружественных владык, то скромное, но надежное пристанище для усталых путников — встречает их вновь и вновь. В «Хоббите» в час крайней нужды перед Бильбо и гномами распахиваются двери «просторной деревянной усадьбы» (117) Беорна. Во «Властелине Колец» путешественников точно так же выручают дом Тома Бомбадила и Ривенделл, пещера Фарамира и Лотлориен. Даже там, где нет и не может быть домов и дворцов, обнаруживаются, подчас совершенно неожиданно, временные убежища, на худой конец — дупла или каменные круги, напоминающие о том, как все мы нуждаемся в крове и очаге, в замкнутом, укрытом от большого мира местечке, где можно приготовить что-нибудь горяченькое, достать кисет и трубку и отдохнуть за мирной беседой и неторопливыми рассказами. Дом, по сути дела, не только остается центральным образом всего повествования, но и в определенном смысле представляет истинную цель квеста — как дом потерянный и обретенный вновь, как «обратно» из выпавшего на долю Бильбо «туда и обратно», как благословенный Запад, на который в конце концов возвращаются эльфы.
В самые трудные минуты Бильбо мыслями возвращается к своей хоббичьей норе, к «уютному креслицу у камина» (H 46) и чайнику, поющему на огне. А во «Властелине Колец» хоббиты не только говорят и вспоминают об Уделе, но и стараются воссоздать его везде, куда бы они ни попали. Даже на развалинах Изенгарда Мерри и Пиппин умудряются почувствовать себя как дома; даже близ зловещей границы Мордора Сэм способен полностью сосредоточиться на готовке жаркого из кролика. Когда же позднее ему приходится пожертвовать своей драгоценной кухонной утварью — последней ниточкой, что связывает его с домом, — «лязг» летящих во тьму кастрюль отзывается «похоронным звоном» в его сердце (RK 215).
Однако модель дома, которую предлагает Толкин, — это модель сугубо мужская. Женщины редко фигурируют в домашних сценах, а если и появляются, то ничего не добавляют к ним по существу. Усадьба Беорна с его медом в деревянных чашах, поленьями в очаге и удобными соломенными тюфяками; дом Древобрада — земля, вода и прохладная сень деревьев; укромная пещера Фарамира (как и домики Рэтти, Крота и Барсука в сказке Кеннета Грэма «Ветер в ивах») — за всеми этими жилищами следят и ухаживают только мужчины, но все они при этом совершенно уютны. Домашние обязанности, которые традиционно считаются женскими, выполняют мужчины (за одним или двумя исключениями) — слуги, компаньоны или сами хозяева дома. От Бильбо до Беорна, от Толстяка Болджера до Фарамира именно мужчины (причем почти всегда — мужчины-холостяки) готовят пищу, ванну и постель. Даже Златиника в роли хозяйки уступает главную роль своему мужу, Тому. Несмотря на то, что она оба раза присутствует за ужином, хлопочет «вокруг стола» и — вместе с Томом — вносит «еду, чаши и светильники», все же именно Том будит хоббитов по утрам и усаживает их за стол; именно Том «гремит посудой на кухне и носится вверх-вниз по лестнице» (FR 135, 140, 143), а по вечерам провожает хоббитов в спальню. В Ривенделле, Последнем Домашнем Приюте, женское влияние ощущается еще слабее — не считая кратких упоминаний об Арвен, ничто не указывает на присутствие женщин. Правда, в Лотлориене центральное место отведено женскому персонажу, однако Лотлориен не столько позволяет героям еще раз погрузиться в домашнюю обстановку, сколько помогает исцелить душевные раны. В Лотлориене не место горшкам и кастрюлям, жарко пылающим очагам и лоханям с горячей водой.
Далее, подобном другим авторам героических романов, Толкин придает огромное значение родословным и патрилинейному наследованию. Поэтому сыновей в семьях его персонажей значительно больше, чем дочерей. Но несмотря на эту акцентуацию мужского начала, большинство важнейших семейств и родов у него восходят к некой великой прародительнице: бракосочетание с подобной женщиной возвышает и облагораживает род ее мужа и, более того, изменяет весь ход истории Срединной земли. Как отмечает Тимоти О’Нейл в книге «Индивидуация хоббита», «величайшим переломам в истории Срединной земли сопутствует история любви между смертным мужчиной и эльфийской девой»8. В «Сильмариллионе» Лютиен становится женой Берена, а Идриль — Туора, и тем самым задается модель, воспроизводящаяся и во «Властелине Колец», где в финале сочетаются браком Арагорн и Арвен. Таким образом, в семью, ориентированную на преобладание мужчин, эльфийские или квазимагические силы вносятся именно по женской линии, подобно тому как Бильбо наследует свою тайную страсть к приключениям от Белладонны Тук9 — страсть, поселившуюся в его роду с тех самых пор, как в древности кто-то из Туков «взял себе жену из эльфов». Таким образом, толкиновские герои обычно берут в жены женщин, которые стоят выше их по статусу, — точно так же, как это нередко происходит в волшебных сказках (и время от времени — в приключенческих романах, пользовавшихся популярностью в годы юности Толкина), — и, заключая подобный брак, соединяют начало магическое и восприимчивое (кельтское) с героическим и мужественным (тевтонским).
Однако при этом в «хоббитских» произведениях Толкина почти не встречаются и не упоминаются матери. Госпожа Маггот и ее детишки — фигуры третьего плана. Отношения Лобелии с ее гнусным сыночком Одо едва ли можно принимать в расчет, а «женщины и дети», которых отсылают в Хельмово ущелье, — не более чем шаблонная фраза. Короче говоря, Роза Коттон — единственная женщина, предстающая в материнской роли, да и то вскользь и в самом финале.
Описывая выполнение родительских обязанностей, Толкин неизменно ограничивается изображением отцовской роли. Самый характерный пример в этом отношении — сцена, в которой Сэм берет на руки малышку Эланор и акцент в которой стоит главным образом на чувствах Сэма. В одних эпизодах мы видим хорошего отца — внимательного и заботливого Берегонда, в других — плохого отца, Денетора, не сумевшего определить более достойного из двух своих сыновей. Кроме того, и во «Властелине Колец», и в «Сильмариллионе» встречаются многочисленные приемные отцы — не состоящие в браке, овдовевшие или разлученные с женами мужчины, которые принимают на воспитание и растят маленьких мальчиков, как Бильбо растит и воспитывает Фродо, а Элронд — Арагорна10.
Этот мотив усыновления имеет давние корни в истории и литературе. Прежде всего вспоминается средневековая традиция передачи сыновей на воспитание в чужую семью — традиция, сослужившая Толкину хорошую службу сразу в нескольких отношениях. Аллюзии на нее не только придают повествованию более героический и «средневековый» тон, но и позволяют в очередной раз подчеркнуть важность родительской заботы, не осложняя при этом сюжет введением женских персонажей. Само изобилие отцовских фигур в книгах Толкина (а у него их намного больше, чем обычно бывает в квестах) свидетельствует о том, насколько важна была для него (лишившегося отца в четыре года, а в двенадцать лет перешедшего под опеку священника) идея родительской заботы вообще и отцовства в особенности.
На первый взгляд может показаться, что такой мужской вариант воспитания (неважно, родным отцом или приемным) в известном смысле ущербен, ибо не предусматривает тех открытых проявлений нежности и родительских чувств, которые традиционно ассоциируются с ролью матери. Но на деле в мире Толкина находится достаточно места и нежности, и другим выражениям привязанности и заботы. Лучшие его герои не скупятся на душевное тепло, что особенно наглядно проявляется во взаимоотношениях внутри Братства. На одном уровне это можно рассматривать всего лишь как знаки глубоко прочувствованной вассальной верности (каковой определяются, к примеру, исполненные теплоты и преданности отношения Мерри с Теоденом, ставшим ему на время «как отец», RK 51) — демонстративной верности того рода, что характерна для средневековой литературы и почти не встречается в литературе современной, где отношения между мужчинами отличаются гораздо большей сдержанностью. Однако то чуткое внимание, которые выказывают по отношению друг к другу члены Братства Кольца, выходит далеко за рамки всего, что подразумевает обычная товарищеская верность или традиционное вассальное служение. Неустанная, преданная забота и нежное сочувствие, с которыми относятся друг к другу герои Толкина, — это чувства принципиально иного уровня, для проявления которых вовсе не требуется острая, драматичная ситуация, такая как напряжение битвы, разрешающееся эмоциональной разрядкой. Вспомним, с какими словами обращается к Арагорну Эомер: «С того самого дня, как ты явился предо мною из зеленой травы, там, на холмах, я полюбил тебя, и эта любовь не умрет» (RK 247). Подобное выражение чувств, скорее всего, поразит современного читателя как исключительно непосредственное.
Повышенную, с нашей точки зрения, чувствительность такого рода проявляет и Арагорн, когда утешает умирающего Боромира, хотя в его прощальных словах есть нечто и от последнего благословения священника, отпускающего грехи. Еще более красноречивы многочисленные сцены заботы о больных и раненых — сцены, в которых, опять же, именно мужчины терпеливо принимают на себя труд ухода и присмотра за недужным товарищем. Достаточно вспомнить, как Сэм четыре дня и три ночи проводит у постели Фродо в Ривенделле или как Арагорн заботливо ухаживает за Фарамиром, Эовин и Мерри в Палатах врачевания в Минас-Тирите. Случайно появляющаяся в этой последней сцене болтливая «старуха» Иорет, равно как и намеки Толкина на то, что восстановить силы после Мории Гэндальфу помогла Галадриэль, никоим образом не способны изменить вышеописанную базовую модель мужской заботы и мужского врачевания.
Самый яркий пример личной привязанности, выходящей далеко за пределы боевого товарищества и верности вассала, — это преданное служение Сэма своему хозяину. В его отношении к Фродо явственно заметны сочувствие и забота такого рода, которые обычно ассоциируются с супружеской или родительской любовью. Достаточно вспомнить хотя бы неустанные хлопоты Сэма о благополучии Фродо (он ему и повар, и нянька, и надежный товарищ в пути) и то, как ему удается сочетать дружескую близость с неизменной почтительностью: всего этого в другом контексте мы вправе были бы ожидать от любящей жены. Впрочем, в последние дни пути, на подступах к Горе Рока, чувства Сэма окрашиваются скорее в родительские тона — причем и материнские, и отцовские одновременно. Несмотря на то, что он продолжает называть Фродо «хозяином» и «господином Фродо», в его отношении все отчетливее ощущается глубокая нежность — в том, например, как он уговаривает Фродо побольше есть и пить или держит за руку и ободряет измученного наваждениями Кольценосца: «Теперь вы первым поспите, господин Фродо… Вон уже опять темнеет» (RK 199). И наконец, на последнем отрезке квеста, Сэм несет Фродо на спине вверх по склону Горы Рока, «как, бывало, играючи сажал себе на закорки хоббитят, резвившихся на лугах и полянах Удела» (218).
Даже Смеагол — который тоже, пусть на свой лад и временно, присоединяется к квесту, — способен испытать нечто сродни подобной привязанности. Она пробуждается в нем в тот момент, когда он как никогда близок к спасению, — в момент, когда он тянется к спящему Фродо «дрожащей рукой» и касается его «почти что с нежностью» (ТТ 324). Однако Голлума влечет к Фродо не только эта симпатия — мимолетная, хотя и неподдельная. Фродо и Голлума связывают узы куда более прочные — узы общности их судеб, схожести их ролей. Ведь оба они — носители Кольца. Голлум, похожий на «старого усталого хоббита» (ТТ 324), — это то, во что мог бы превратиться Фродо; Голлума же, «быть может, еще можно спасти». Они — ипостаси друг друга: каждый из них — образ того, чем мог бы стать другой; и не случайно в клятве, которой Фарамир скрепляет отношения между Фродо и Голлумом (уже и без того неразрывно связанных Кольцом), слышатся отзвуки брачных обетов. «Берешь ли ты это существо, именуемое Смеаголом, под свою защиту?» — спрашивает Фарамир, и Фродо отвечает: «Да, я беру Смеагола под свою защиту» (ТТ 300). Заключительная реплика Фарамира (начинающаяся словами «Тогда я скажу тебе…»), придает всему диалогу возвышенный библейский тон, равно как и дважды повторенная Фарамиром архаичная форма слова «куда» («whither»), звучащая отголоском ветхозаветной клятвы, которую дает своей свекрови Руфь: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду» (Руфь, 1:16), — клятвы, нередко включавшейся в брачные обеты и присяги на верность.
Примечания автора
1. В неопубликованных комментариях 1974 г. к песенному циклу Толкина «Дорога вечно вдаль бежит» Присцилла утверждает, что в историях о том, как ее отец читал «Хоббита» детям вслух, «есть что-то от мифа». «Наверное, он читал что-то из него моим старшим братьям, но мне — никогда, насколько я помню».
2. А вот образы женщин-паучих у Толкина встречаются не однажды. В «Сильмариллионе» тоже фигурирует паучиха — Унголиант, первая и самая огромная из пауков. С ее помощью Мелькор уничтожает Два Древа Валинора, и ее же имя (вместо «Шелоб») Толкин первоначально использовал в черновиках «Двух башен» (HM VIII 8). Более того, по словам Джона Рейтлифа, в самом первом черновом варианте эпизода сражения Бильбо с пауками в Сумеречном лесу («Хоббит») применительно к пауками использовались местоимения женского рода вместо неопределенных «они» (they) или «оно» (it), как в опубликованном варианте (из бесед и переписки с Джоном Рейтлифом, июль 2002).
3. Arnold, On the Study of Celtic Literature, 347. Фрэнсис Гирсон, прямо не называя кельтов женственными, все же подходит к этому достаточно близко в своих рассуждениях о кельтском «очаровании», «мистической глубине», «красоте» и «чувствительности» (Grierson, The Celtic Temperament, 30).
4. Jared Lobdell, England and Always: Tolkien’s World of the Rings (Grand Rapids, MI: William B. Eerdmans Publishing Company, 1981), 16.
5. Лютиен неоднократно спасается из плена и вызволяет из темниц Саурона своего возлюбленного Берена; Аредели становится скучно за стенами Гондолина, и она устремляется на «широкие просторы» в поисках своего потерянного брата («О Маэглине», Silmarillion 131); Эльвинг, мать Элронда, спасается из гибнущего Дориата и в образе птицы летит через море вслед за Эарендилом («О плавании Эарендила и Войне Гнева», Silmarillion).
6. W.H. Auden, “The Quest Hero”, in Tolkien and Other Critics: Essays on J.R.R. Tolkien’s The Lord of the Rings. ed. Neil D. Isaacs and Rose A. Zimbardo (Notre Dame and London: University of Notre Dame Press, 1969), 49.
7. Первоначально Толкин предполагал присоединить этот отрывок к «Приложению III» «Властелина Колец», но затем отказался от этой мысли, — по его собственному выражению, «чтобы не перегружать лодку» (UT, xxi).
8. Timothy R. O’Neill, The Individuated Hobbit: Jung, Tolkien and the Archetypes of Middle-earth (London: Thames and Hudson, 1980), 143.
9. Интересное и удивительное имя — Белладонна! По значению это одновременно и прекрасная дама, и ядовитое растение — красавка, сонная одурь.
10. Толкин не единственный и не первый, кто создавал подобные сугубо мужские семьи. Тот же прием использует Хаггард в своем романе «Она», где холостяк-мизантроп Холли воспитывает, а затем берет с собой в путешествие приемного сына Лео. Любопытно, что эта же модель часто фигурирует в комиксовых сюжетах XX века: в истории Дональда Дака и его племянников, например, или Бэтмена и Робина.
Перевод с английского
Анны Блейз
