Хотя художественная проза Толкина далеко не столь безыскусна, как полагают многие критики, все же верно, что между положительными и отрицательными персонажами Толкин предпочитал проводить четкую границу. У нас не вызывает сомнений, что на Арагорна можно положиться, даже когда он выступает в роли Бродяги, а Голлум, хотя его «быть может, еще можно спасти», — не заслуживающий доверия жалкий негодяй и обречен таковым остаться. Затруднений не возникает даже с Боромиром, в лице которого Толкин умышленно стремился изобразить человека, терзаемого нравственным конфликтом. В качестве образа смятенной души этот персонаж определенно не удался. Слишком уж легко почувствовать (не испытывая при этом сколько-нибудь глубокого сочувствия), что Боромир в конце концов поддастся соблазну. Однако, создавая подобных персонажей, Толкин отлично знал, что делает. Он отдавал себе отчет, что в реальной жизни добро и зло не бывают очерчены столь четко, как позволяет то художественная литература, и что фэнтези даже в большей степени, чем прочие жанры, тяготеет к изображению человеческой натуры в простейших, ничем не усложненных формах1. Преимущество этого упрощения в том, что оно дает возможность яснее представить основные типы человеческой личности. Однако все упрощения такого рода могут оставлять у читателя впечатление, что во имя ясности автор жертвует правдоподобием.
Как же в таком случае писателю — серьезному писателю, глубоко интересующемуся тонкостями психологии и проблемами нравственного выбора, — создавать персонажей фэнтези, воплощающих в себе всю сложность и многогранность человеческой природы? Это непростая проблема, и Толкин пытается разрешить ее параллельно несколькими способами, в частности, показывая, что и положительные герои время от времени поддаются сомнениям, соблазнам или гневу, а отрицательные колеблются и до некоторой степени сожалеют о принятом решении, как Голлум, глядящий на Лестнице Кирит-Унгола на спящих Фродо и Сэма. Но главный и самый эффективный способ приумножения нравственной сложности, к которому прибегает Толкин, — параллели между идеальными и негативными персонажами, намекающие на то, что и у положительного героя есть своя темная сторона, хотя и не получившая развития. Проводя такие параллели и заставляя отрицательных персонажей оттенять — а в некоторых случаях и буквально преследовать по пятам — личности самых достойных героев своего повествования, Толкин создает группы персонажей. Именно эти группы, а не отдельно взятые персонажи, и воплощают в себе неоднозначность и непоследовательность, от природы присущую каждому человеку.
Нетрудно заметить, каким образом Толкин сопоставляет Фродо и Голлума: например, в одном эпизоде он изображает Голлума «старым усталым хоббитом», а в другом показывает, как Фродо цепляется за Кольцо, восклицая: «Моя прелесть!» В результате Фродо и Голлум временами видятся нам двумя противоборствующими частями единой мятущейся души, связанными воедино бременем и соблазном Кольца; эта связь проводится весьма последовательно и даже подчеркивается на символическом уровне, когда Фарамир соединяет их клятвой, практически неотличимой от брачных обетов. Аналогичную пару представляют собой Денетор и Теоден. Первый — наместник, забывший свой долг и стремящийся стать королем; второй — ослабевший король, возвращающий себе былое могущество. Намек на связь между этими персонажами скрывается даже в их именах: небольшая перестановка букв — и они зазвучат почти одинаково.
Однако и этим Толкин не ограничивается. У него в запасе есть гораздо более сложные способы продемонстрировать внутреннюю противоречивость и многообразие характера. Особое место в этом отношении занимают Гэндальф и Галадриэль. Подобно Фродо и Теодену, Гэндальф и Галадриэль оттенены и уравновешены в рамках художественного мира Толкина отрицательными фигурами. Гэндальфу противовесами такого рода служат, очевидным образом, маг Саруман и Темный Властелин Саурон (а в одном кратком эпизоде — еще и огненный дух балрог). К образу Галадриэли, подательницы жизни и света, параллель подобрана более тонко — это «Шелоб Великая», олицетворение смерти и тьмы, «само зло в паучьем обличье» (ТТ 337). Но на этом сопоставления не заканчиваются. Гэндальф и Галадриэль (равно как и связанные с ними негативные персонажи) рождены не одним лишь воображением Толкина. Их образы и поведение многим обязаны известным персонажам мифов и легенд, а также литературных произведений, написанных задолго до Толкина, — и, заметим, персонажам чрезвычайно неоднозначным2.
Хотя образ Гэндальфа складывался не без участия фигуры Мерлина из артурианских легенд, хотя сам Толкин указывал в качестве источника этого образа картину «Der Berggeist» («Горный дух»)3 и хотя во «Властелине Колец» Гэндальф уже иной, нежели в «Хоббите», все же наиболее последовательное влияние на формирование этого персонажа оказала скандинавская мифология. На скандинавские корни Гэндальфа достаточно явственно указывает уже само его имя, заимствованное из «перечня карликов» в «Старшей Эдде». Что же касается характера, то с Гэндальфом устойчиво связывается Один, верховный бог скандинавской мифологии (и крайне неоднозначное божество), многообразно оттеняющий образ Гэндальфа и придающий ему исключительную глубину.
На первый взгляд соотнесение с Одином может показаться совершенно неправдоподобным: Гэндальф — несомненный носитель добра и миротворец, а Один известен прежде всего как бог войны. Но здесь важно осознать, что самим скандинавам Один ни в коей мере не представлялся однозначно негативным персонажем. Скорее, его воспринимали как божество ненадежное, на благосклонность которого никогда нельзя полностью положиться и которое в любой момент может неожиданно лишить человека своего покровительства, как в преданиях о Харальде Боевом Зубе, которого Один поначалу поддерживает, но затем убивает его же собственным оружием, и о Вёльсунге Сигмунде — сперва Один, по всей видимости, благоволит ему, но в конце концов губит, ломая его меч на поле битвы.
О непостоянстве Одина свидетельствуют многочисленные прозвища и эпитеты, прилагавшиеся к его имени или служившие ему заменой. Наиболее полный их список содержится в «Речах Гримнира» из «Старшей Эдды», где Один сам перечисляет великое множество собственных атрибутов и прозвищ. Следующий перечень приводится по переводу Ли М. Холландера 1928-го г. (с добавлением имен, оставленных Холландером без перевода, и его пометками в сомнительных случаях)4: Усталый странник, Бог войны (?), Шлемоносец, Желанный гость, Третий, Туд, Уд, Хельблинди, Одноглазый, Правдивый, Переменчивый, Искатель правды, Радостный в битве, Хникар, Билег, Огненноокий, Вершитель беды, Знаток преданий, Гримнир, Глапсвинн, Многоопытный, Длинный капюшон, Длиннобородый, Отец победы, Метатель (копья), Всеотец, Отец павших на поле битвы, Нападающий верхом на коне (?), Владыка груза ладьи, Яльк, Кьялар, Разжигатель распрей (?), Видур, Оски, Оми, Равновысокий, Бивлинди, Носитель (магического?) посоха, Седобородый, Мудрый, Игг, Тунд, Бессонный, Скильвинг, Странник, Бог богов, Бог гóтов (людей?), Офнир, Запутывающий, Насылающий сон или сновидения.
К этому списку можно без труда добавить еще немало других имен и вариантов. Особый интерес представляет перевод «Старшей Эдды» 1968-го г., выполненный Полом Б. Тэйлором и У.Х. Оденом и посвященный Дж.Р.Р. Толкину5. Тэйлор и Оден приводят перечень имен из «Песни Гримнира» в следующем виде: Грим, Путник, Воин, Шлемоносец, Приятный, Третий, Туд, Уд, Высокий, Ослепитель Хель, Истина, Перемена, Добывающий истину, Радующийся битве, Попирающий, Вершитель смерти, Укрывающий, Одноглазый, Огненноокий, Владыка преданий, Переодетый, Коварный, Широкая шляпа, Широкая борода, Владыка ладьи, Всадник, Всеотец, Отец смерти, Отец победы, Возмутитель распрей, Равновысокий, Сотрясающий, Крик, Желание, Носитель посоха, Седая борода, Мудрый, Многознающий, Игг, Бессонный, Небесный рык, Повешенный, Скильвинг, Гот, Яльк, Распутывающий и Насылающий сон. В «Касселовском словаре скандинавских мифов и легенд» приводятся следующие дополнения и варианты перевода: Выезжающий в путь, Скиталец, Обманщик, Волк битвы, Бог воронов, Носящий косматый плащ, Извлекающий истину, Обвисшая шляпа, Владыка предательства, Ужасный и Гельдинг (эпитет, над которым ученым пришлось немало поломать головы)6.
Вот уж и впрямь пестрая смесь, если не сказать большего! Однако сразу же бросается в глаза, что многие из этих эпитетов (или прозвищ) весьма уместны и для Гэндальфа, прежде всего «Длинный капюшон» (переведенная как «Широкая шляпа» у Тэйлора и Одена и как «Обвисшая шляпа» в «Касселовском словаре»), Длинная борода, Седая борода, Носитель (магического?) посоха, Выезжающий в путь, Усталый странник, Странник и Скиталец. В эддических песнях эти эпитеты применяются к Одину, когда он путешествует (а путешествует он нередко!) по собственной срединной земле — срединной земле скандинавской мифологии — в обличье седобородого старика с посохом, в плаще с капюшоном (почти всегда голубого цвета) и в шляпе с широкими свисающими полями. Бородатый старик с посохом, в плаще и шляпе — вылитый Гэндальф. Даже голубой плащ и тот появляется в финале «Властелина Колец», да так, что не заметить его невозможно, — когда Гэндальф приводит в изумление жителей Бри своей «белоснежной бородой» и внутренним сиянием: «казалось, он сияет изнутри и голубой плащ его — лишь облако, прикрывающее солнечный свет» (RK 274). Образ, вполне достойный Одина, который также носил голубые одежды и — в довершение ко всему — был владыкой неба7.
Как Одину, так и Гэндальфу подобные обличья служат масками. Один — бог, скрывающийся под маской седобородого, но крепкого старика; Гэндальф — один из истаров, посланных в Срединную землю из Валинора «в простом обличье, под видом людей, уже немолодых летами, но крепких телом, странников и путешественников» (UT 393). По словам самого Толкина, он — «одинический странник» (Letters 119). Описывая Гэндальфа как «старика в потрепанной шляпе», опирающегося на «посох с шипами» (FR 375), Фродо намеренно ограничивается поверхностным впечатлением. Он описывает Гэндальфа таким, каким он видится тем, кто не знает его достаточно хорошо и не распознаёт его волшебной силы и статуса. Когда Гэндальф показывается Гимли, Леголасу и Арагорну впервые после Мории, они видят в нем не Гэндальфа, а седобородого старика в плаще с капюшоном и в «широкополой шляпе», опирающегося на посох (ТТ 95—96). В этот момент он точь-в-точь как Один в обличье странствующего старика.
Разумеется, Гэндальф далеко не во всем подобен скандинавскому Одину. Для начала, в отличие от Одина, Гэндальф не бог, а посланец Манве — богоподобного персонажа, верховного Валы, который и сам во многом представляет собой идеализированную фигуру Одина, подобно Одину и Гэндальфу связан с орлами и иногда изображается в голубом плаще8. Но еще более существенное отличие Гэндальфа от скандинавского бога — в том, что отрицательные и зловещие эпитеты Одина, такие как Разжигатель распрей или Запутывающий (у Холландера) или Вершитель зла и Ужасный (в «Касселовском словаре»), совершенно неприменимы к достойному во всех отношениях магу Толкина (который — в отличие от Одина — неизменно вступает в действие ради других, а не ради собственной выгоды). Однако остальные эпитеты не пропадают втуне. Ибо некоторые из более неприглядных черт Одина все же присутствуют в образе Гэндальфа, хотя и в смягченном виде. Хотя Толкин неоднократно заявлял, что Гэндальф, в сущности, настоящий «ангел»9, на самом деле Гэндальф отнюдь не святой и далеко не всегда миролюбив и кроток. В его характере присутствует доля самодовольства, раздражительности и сарказма, что, впрочем, только прибавляет ему обаяния. При необходимости Гэндальф проявляет себя как доблестный воин, а его магический посох, хоть на первый взгляд и безобиден, в действительности наделен могучей силой, что становится очевидным во дворце Теодена и в сражениях с орками и волками. Таким образом, это то же самое, что и разнообразные посохи, пруты и палки, с которыми странствует Один, — скрытое оружие. (Например, в скандинавской «Книге с Плоского острова» Один вручает шведскому конунгу Эрику тонкий прут, который превращается в копье, когда тот мечет его во врагов.) Наконец, те, кто не понимает, в чем заключается миссия Гэндальфа, осуждают его как вестника войны в трудные времена: «Вороной бури» и «Дурной вестью» называет его Грима Червослов — прозвища, более приличествующие Одину в роли разжигателя войны, тому самому Одину, которого называли Богом воронов, Волком битвы и Отцом павших.
Кроме того, некоторые характеристики Одина присущи не Гэндальфу лично, но отрицательным персонажам толкиновского повествования, которые, в свою очередь, связаны с Гэндальфом. Это не только косвенным образом подкрепляет связь между Гэндальфом и Одином, но и служит скрытым указанием на нравственные пороки, которые могли бы развиться у Гэндальфа, если бы тот поддался соблазну. Эти отрицательные персонажи — два главных злодея «Властелина Колец»: падший маг Саруман, подражающий Саурону, и сам Саурон, создатель Кольца. Подобно Одину в его самых отталкивающих проявлениях, но в отличие от Гэндальфа, Саруман и Саурон (носящие примечательно схожие имена), жестоки и охвачены неутолимой жаждой власти; оба они коварны; оба стремятся не сохранять, а разрушать. Саурон как «Обманщик» и «Прародитель предательства» особенно явственно соотносится с теми аспектами Одина, которые описываются эпитетами «Обманщик» и «Владыка предательства». Но не только эта обобщенная склонность к тирании и разрушению связывает Сарумана и Саурона со скандинавским божеством. Некоторые сопутствующие им животные, одеяния (в которых предстает Саруман) и отдельные образы частей тела (в описании Саурона) также напоминают об Одине. И при этом те же ассоциации с животными (и предметами одежды) присутствуют и в образе Гэндальфа10.
Толкин неоднократно заставляет своих персонажей путать Гэндальфа с Саруманом (оба они, подобно Одину, носят плащ и широкополую шляпу). После спасения из Мории и мнимой гибели Гэндальфа уцелевшие члены Братства не могут понять, кого они видели, — Гэндальфа или Сарумана. «Вроде бы он, а вроде и не он», — говорит Гимли (ТТ 183). Позднее Эомер описывает Сарумана как «старика в плаще с капюшоном, очень похожего на Гэндальфа» (ТТ 39), а сам Гэндальф сообщает, что в своем новом воплощении — в облике Гэндальфа Белого — он и впрямь стал Саруманом: таким Саруманом, «каким бы ему следовало быть» (ТТ 98). (Отметим кстати, что теперь из образа Гэндальфа исчезает серый цвет с присущей ему неоднозначностью.)
Менее очевидны связи Гэндальфа с Сауроном, Темным Властелином. Хотя Толкин одно время предполагал устроить решающий поединок между Гэндальфом и Сауроном и утверждал, что «в нем должно сохраняться тонкое равновесие» (Letters 332), параллели между двумя этими персонажами далеко не так наглядны, как между Гэндальфом и Саруманом. Саурон, в конце концов, не столько существо, сколько идея; его не так-то просто изобразить и, соответственно, не так-то просто сравнить с кем бы то ни было (по крайней мере визуально). После гибели Нуменора Саурон лишается «обличья, в котором он содеял столь великое зло», и впредь не может «предстать в глазах человека прекрасным». Тем не менее, ему удается сохранить нечто от физической сущности: «Поднялся дух его из пучины, и перенесся через море на крыльях черного ветра, подобно тени, и возвратился в Срединную землю, в Мордор, свое обиталище. Там, в Барад-Дуре, обрел он вновь свое великое Кольцо, и обитал там во тьме и безмолвии, пока не произвел себе новую личину — образ ненависти и злобы, принявших зримые черты; и мало кто отныне мог выстоять пред нестерпимым Оком Саурона Ужасного» (Silmarillion 280—281).
Во «Властелине Колец» Саурон изображается в той же расплывчатой и фрагментарной манере — как «тень», «черная рука» или «перст». Но более, чем что-либо иное, он — око, единственное «грозное око», «безвекое око», взор которого в ненасытной злобе стремится на запад Срединной земли. Служащие ему орки носят эмблему в виде глаза и вырезают или рисуют там, где побывали, свою метку — знак Багрового Ока. «Багровое Око будет приковано к Изенгарду», — говорит Арагорн, имея в виду, что Саурон не теряет бдительности (ТТ 169). В зеркале Галадриэли это Око видится Фродо как «окаймленное огнем» (FR 379).
Если вспомнить, что один из эпитетов Одина — «Огненноокий» и что сам он, подобно Саурону, в поисках могущества лишился части своей физической сущности, то станет очевидной еще одна параллель. Один жертвует глазом за право испить из Источника Мимира и обрести мудрость (отсюда его эпитет «Одноглазый»); Саурон — в своем стремлении «подчинить себе все сущее в Срединной земле» (Silmarillion 289) — теряет большую часть своей телесной оболочки (и с тех пор он весь — немногим более, чем один-единственный глаз, ненасытное и бессонное Око). Кроме уже упоминавшихся прозваний «Багровое Око» и «Безвекое Око», Саурон именуется «Великим Оком», «Оком Барад-Дура», «Оком Зла» и «Безымянным Оком».
Как Один, так и Саурон обладают кольцами, наделенными сверхъестественной силой. В скандинавской мифологии один из немногих предметов, ассоциирующихся с Одином, — кольцо Драупнир, запястное кольцо, каждую девятую ночь чудесным образом порождающее еще восемь колец равного ему веса. У Толкина же Единое Кольцо Саурона властвует над тремя, семью и девятью младшими кольцами, подчиненными Единому.
Одина с Сауроном (так же, как и Гэндальфа — с Саруманом) роднят между собой определенные ассоциации с животными. С Одином связаны Слейпнир (сверхъестественный восьминогий конь) и трое животных, в северной традиции устойчиво ассоциирующихся с битвой: орел, ворон и волк. Волки сидят у ног Одина и кормятся мясом павших в сражении; два ворона — спутника Одина ежедневно облетают мир и возвращаются к своему хозяину с новостями; парящий орел и волк в «Старшей Эдде» связываются с Вальхаллой — чертогом Одина, где каждую ночь пируют воскрешенные воины11.
Орел, ассоциирующийся с Вальхаллой, несет в себе как позитивные, так и негативные коннотации, олицетворяя, с одной стороны, военную власть и угрозу войны, а с другой — способность переноситься между мирами или духовными состояниями. В «Меде поэзии» Один спасается из Йотунхейма (мира великанов) и возвращается в Асгард (мир богов-асов), приняв обличье орла, но и великан Суттунг преследует его в орлином облике. В мифе о похищении яблок Идунн великан Тьяцци также оборачивается орлом, чтобы похитить богиню Идунн.
Схожим образом у Толкина, как в «Хоббите», так и во «Властелине колец», орлы спасают Гэндальфа и его спутников; схожим образом на крыльях орлов герои переносятся между мирами (наиболее очевиден этот мотив в эпизоде на горе Рока, когда орлы уносят Фродо и Сэма из Мордора, страны смерти). В «Сильмариллионе» главным спасителем такого рода выступает Торондор, «Король Орлов, сильнейший среди птиц» (110). Именно Торондор доставляет Фингона на Тангородрим (где тот освобождает пленного Маэдроса). Именно Торондор и его подданные спасают Туора и других беглецов из Гондолина на горной тропе. И не кто иной, как Торондор, уносит Лютиен и Берена от ворот подземной твердыни Моргота (и прочь от огненного пейзажа, напоминающего гору Рока)12.
Однако орлы в мире Толкина бывают не только помощниками, но и грозными, «жестокими» созданиями, напоминая в этом орлов скандинавской мифологии. В «Сильмариллионе» верховный вала Манве (тот самый, который посылает Гэндальфа в Срединную землю) незадолго до гибели Нуменора предостерегает нуменорцев о надвигающейся катастрофе, посылая им видения «орлов Манве», или «орлов Владык Запада» (277). Орлы, с которыми мы встречаемся в «Хоббите», — «гордый, сильный и благородный сердцем» древний народ Севера, вновь и вновь спасающий героев в последний момент, но при этом они не чужды насилию, охотно вступают в битву и отправляются на розыски врагов. Даже за самой их способностью вовремя приходить на помощь таится нечто зловещее: они как будто без труда и едва ли не сверхъестественным образом предчувствуют смерть или смертельно опасные события — и проявляют это качество, когда присоединяются к Битве Пяти Воинств, «почуяв битву издалека» (H 244).
Вóроны у Толкина, как и орлы, символизируют одновременно и войну, и связь между мирами; и, опять же, подобно орлам, играют по большей части положительную роль. Чистокровные представители рода воронов (не путать с ворóнами) действуют только в «Хоббите», где выступают как безусловно полезные, многознающие создания, подобно мудрым воронам Одина — Хугину и Мунину (Мысли и Памяти), облетающим весь мир по велению бога-шамана. В этой роли они помогают героям довести до конца приключение, задуманное и устроенное Гэндальфом. Однако именно старый ворон Роак (сын Карка) сообщает Бильбо и гномам о смерти Смауга и добавляет при этом, что воинство эльфов и тучи птиц — пожирателей падали, «чающих битвы и бойни» (219), уже в пути (219); тем самым он уверенно входит в роль вестника войны — одну из традиционных ролей ворона в скандинавских и кельтских верованиях.
Во «Властелине Колец» воронов нет (ни добрых, ни злых), однако темную сторону их натуры, роль вестников войны и пожирателей падали, принимают на себя их близкие родственницы — ворóны (вот еще один пример того, как Толкин разделяет противоположности, смешанные в одном целом, и воплощает их в двух отдельных образах). Толкиновское противопоставление воронов и ворон отражено уже в «Хоббите», где Балин объясняет Бильбо, что ворóны — «дрянные твари», которым «нельзя доверять», вечно сыплющие бранью и оскорблениями, тогда как у вóронов отличная память, они «передают свою мудрость из поколения в поколение» и издавна были добрыми друзьями гномов (217—218).
Во «Властелине Колец» негативные черты ворон значительно усилены. Здесь мы узнаем о «ворóнах Сарумана»: Саруман «повелевает ворóнами» и посылает на разведку «отряды черных ворон» — кребайн, «ворон особой породы, очень крупных» (ТТ 154, 168; FR 298). Чисто физические различия между этими птицами и вóронами не столь уж велики, но в нравственном смысле между ними пролегает пропасть.
Сарумановы ворóны-лазутчики не следуют за Гэндальфом лично и шпионят не только за ним, однако и они создают еще одну косвенную связь между Гэндальфом и Саруманом — связь, снова возвращающую нас к Одину и его птицам-падальщикам. В золотом чертоге Рохана Гэндальфа пять раз уподобляют вороне или птице, пожирающей тела павших воинов. «Беды» летят за Гэндальфом, «как ворóны», — говорит Теоден, после чего называет волшебника «Вороной Бури». Его советник-предатель Червослов, подхватывает ассоциацию, еще дважды повторяя это прозвище — «Ворона Бури» и заявляя, что Гэндальф — один из тех «трупных птиц, что жиреют на войне» (ТТ 117). Цель этих сравнений (прежде всего со стороны Червослова) — оскорбить или высмеять Гэндальфа и преуменьшить важность его предостережений о грядущей «буре»; однако здесь важно то, что подобные упоминания о ворóнах и обвинения в жадности и попытках разжечь войну были бы куда более уместны в характеристике Сарумана, разжигателя войны, снедаемого ненасытным честолюбием и держащего в услужении как ворóн, так и самого Червослова (причем как первых, так и последнего — в роли шпионов). Эта связь — неявная, но весьма значимая. Если Гэндальф — позитивная версия Сарумана (Саруман «каким бы ему следовало быть»), то верно и обратное: очерненный клеветником образ Гэндальфа — точное описание Сарумана. А общим знаменателем, возвращающим нас к Одину в этой сцене, оказывается образ вóрона/ворóны — птицы-падальщика, вестника войны.
Третье животное, связанное в скандинавской традиции с войной и Одином, — волк, и свойства этого зверя Толкин использует с особой изобретательностью. В эддических текстах Один держит при себе и кормит двух волков — Фреки и Гери (значение обоих имен связано с понятием жадности). Это его «ручные зверушки», хотя и необыкновенно свирепые. Однако столь тесная связь с волками не спасает Одина от опасности, которую таит в себе это животное: убийцей Одина суждено стать исполинскому и в чем-то очеловеченному волку Фенриру, который пожрет его в последней битве, в день Рагнарек. Таким образом, волки — и помощники Одина, и его враги, и во «Властелине Колец» они проявляются в обоих этих аспектах. Саурон и Саруман (со своими негативными одиническими атрибутами) держат в услужении волков и варгов13 или используют образ волка как символ опустошения и ужаса. Гигантскому черному тарану Гронду, сокрушающему ворота Гондора, — тарану, откованному «в черных мордорских кузнях», — придано «подобье хищного волка» (RK 102). А Гэндальфа, спасающегося бегством из Ортанка, преследуют волки Сарумана.
Как в «Хоббите», так и во «Властелине Колец» Гэндальф возглавляет оборону в сценах сражений с варгами и волками. Подобно Одину (который в день Рагнарек первым из богов устремляется в битву, дабы вступить в поединок с сыном Локи, волком Фенриром), Гэндальф реагирует на волков очень резко и агрессивно. В «Хоббите» Гэндальф единственный, кто понимает «ужасный язык» варгов (определяемых здесь как «злобные волки, обитающие за границей Диких земель»), и именно Гэндальф поджигает их — мечет в них горящие сосновые шишки, «с шипением врезающиеся в кольцо волков» (90—92).
Еще более явственной вражда между Гэндальфом и волками становится во «Властелине колец». Когда на Братство нападет стая волков во главе с «Гончим Псом Саурона», Гэндальф «внезапно становится выше ростом», принимает «обличье огромное и грозное», и надвигается на них с горящим факелом в руке, выкликая громовым голосом: «Наур ан эдрайт аммен! Наур дан и нгаурот!» (FR 312)14. И хотя Толкин по-своему решает этой битвы и сохраняет волшебнику жизнь, одного намека на то, что волки стремятся сожрать Гэндальфа, достаточно, чтобы снова вспомнить об участи Одина. «Не знаю, что там припасла судьба для старины Гэндальфа, — замечает Сэм, — но уж никак не волчье брюхо», — и сразу после битвы повторяет: «Ну, что я вам говорил, господин Пиппин? … Не по зубам он волку» (FR 311—312).
Если выйти за рамки «Хоббита» и «Властелина Колец», обнаружатся и другие параллели. В «Сильмариллионе» и «легендарии», опубликованном Кристофером Толкином в 12-томной «Истории Срединной земли», волки, прислуживающие Морготу и Ту (вариант имени Саурона), оказываются еще ближе к эддическим прототипам. Моргот, прародитель зла в этих сказаниях, посылает демонов «во плоти и обличье волков» на охоту за своими врагами, а одного волка, по имени Кархарот — «Багровая Пасть» (другие его имена — «Вечноголодный» и «Челюсти Жажды»), держит при себе, у трона — точь-в-точь как Один держит при себе Фреки и Гери. И опять же, подобно Одину, Моргот «собственной рукой» кормит Кархарота «плотью эльфов и людей» (HM III 288). Саурон (которого называют «Властелином Волков» и который в «легендарии» подражает Морготу во многом так же, как самому Саурону во «Властелине Колец» подражает Саруман) также держит у трона любимца-волка (или волка-оборотня), и этот волк, Драуглин, также вскормлен «мясом человека и эльфа» (HM III 252).
Итак, остается последнее связанное с Одином животное — Слейпнир, чудесный восьминогий жеребец, рожденный трикстером Локи (который временно принял облик кобылы). Как и другие животные Одина, Слейпнир обладает и положительными, и отрицательными чертами, и оба эти аспекта находят отражение в произведениях Толкина. Иногда (чаще всего в изобразительном искусстве) Слейпнир фигурирует в сценах сражений и выступает как боевой конь героев, но гораздо чаще он ассоциируется не с войной, а с перемещением между различными сферами и мирами — шаманским деянием, которое совершают и Один, и Гэндальф и которое в эддических текстах представлено как способность Слейпнира нести всадника по воздуху и переносить его из Асгарда в нижние миры и обратно. В большинстве подобных сюжетов Слейпнир доставляет богов в мир мертвых и возвращает обратно в Асгард, и вполне вероятно, что именно эта устойчивая связь с загробным миром и придает образу Слейпнира некоторую амбивалентность.
В общепризнанной ныне интерпретации Хильды Родерик Эллис-Дэвидсон Слейпнир связывается с миром мертвых напрямую. Если восемь ног Слейпнира понимать как ноги четырех человек, несущих тело покойного к месту погребения, то путешествие верхом на Слейпнире оказывается не чем иным, как «путешествием» в страну смерти. И этим объясняется, почему именно верхом на Слейпнире Один спускается в глубины Нифльхейма за истолкованием вещих снов Бальдра и почему тот же Слейпнир переносит в загробный мир Хермода, пытающегося вернуть Бальдра в мир живых.
Параллели с образом Тенегрива — коня Гэндальфа — очевидны. Слейпнир — жеребец серой масти, а у Тенегрива шкура «блестит, как серебро» (FR 276); его уподобляют «тени» или «призраку»; чаще всего он появляется в ночных сценах, в сумерках или в тумане. Само имя «Тенегрив» вызывает ассоциации с сумеречным миром. Имеется и множество других намеков на его сверхъестественные силы. Этот конь — «предводитель меаров, владык над лошадьми» (ТТ 108)15; отец его «понимал человеческую речь» (ТТ 38); кроме того, подобно Слейпниру, он не ведает страха и привычен к миру мертвых. «Из всех вольных коней на земле» он один способен противостоять ужасу назгулов; на дороге усыпальниц в Минас-Тирите он остается «невозмутим, как идол» (RK 103). В последний раз мы видим его переносящимся в прыжке через ров, чтобы — с Гэндальфом на спине — устремиться, «как ветер с севера», в туманы Курганных холмов (RK 276)16.
Тенегрив не скачет по воздуху, как умел это Слейпнир, однако у него «летящая» поступь и он постоянно ассоциируется с ветром (скользит легко, «точно ветер, едва касаясь травы», мчится резво, как «летящий ветер»). Особенно явственно эта аналогия между стремительной скачкой и сверхъестественным полетом ощущается в начале «Возвращения короля», в сцене, следующей за тем, как были зажжены сторожевые огни Гондора: «Трое всадников взметнулись и промелькнули летучими призраками под луной и скрылись на западе. Затем Тенегрив, напружившись, ринулся в ночь, и хлынула ночь навстречу ему, как яростный ветер» (RK 20).
В скандинавских сказаниях способность Слейпнира скакать по воздуху окрашена позитивно. Однако в более поздних верованиях, в преданиях о Дикой Охоте, та же способность стала ассоциироваться со зловещими наездниками, мчащимися на крыльях бурного ветра, и заблудшими душами, бесприютно скитающимися в ночи. Толкин и здесь распределяет положительные и отрицательные коннотации единого образа между различными персонажами. Привлекательные черты Слейпнира воплотились в образе Тенегрива, способного мчаться, как ветер, «пролетая» над равнинами и «попирая землю»; зловещие же — в образах летучих тварей, верхом на которых несутся по небу назгулы, повергающие в бессильный ужас даже самых стойких воинов и однажды даже насылающие слепоту (такова же, кстати сказать, одна из неприглядных уловок Одина).
Все эти ассоциации, как позитивные, так и негативные, существенно обогащают образ Гэндальфа, придавая ему сложность, глубину и потенциальные возможности, которые невозможно выявить никаким иным способом. Посредством образов скандинавской мифологии Гэндальф (Серый Странник, хранитель, поборник милосердия, истины и свободы воли) связывается с уравновешивающими его негативными двойниками — Сауроном и Саруманом (разрушителями и беспощадными адептами войны, рабства и предательства). И в центре всей этой системы расщепления образов и перераспределения свойств стоит Один: бог, возглавлявший пантеон древних скандинавов, бог, странствовавший по земле, как Гэндальф и Саруман, бог — владыка орлов, воронов и волков, хозяин коня, наделенного великой магической силой; бог, известный своей противоречивостью, непредсказуемостью и ненадежностью.
Примечания автора
1. «В реальной жизни, — писал Толкин своему сыну Кристоферу в период Второй Мировой войны, — все далеко не так ясно и однозначно, как в литературе» (Letters 78). Вскоре после этого (все еще в мае 1944-го), в очередном письме Кристоферу, он заметил, что в реальной жизни «и по эту, и по ту сторону стоят люди, то есть пестрая смесь орков, зверей, демонов, простых честных людей и ангелов» (Letters 78).
2. Клайв Толли в своей работе «И слово стало плотью» (Clive Tolley, And the Word Was Made Flesh, 13—14) приводит отличный пример того, настолько Толкин был «зачарован» «неоднозначностью характера». Помимо много прочего, Толли показывает, каким образом Толкин перераспределяет черты характера между своими персонажами: он берет сложный, нравственно небезупречный образ Унферта из «Беовульфа» и превращает его в последовательного предателя Гриму Червослова. (Другой вероятный, хотя и не принадлежащий к числу неоднозначных персонажей, прототип Гримы — Бикка, злокозненный советник короля Ёрмунрекка из эддической «Краткой песни о Сигурде»).
3. Подробнее об этой картине немецкого художника Йозефа Мадленера см. Douglas A. Anderson, The Annotated Hobbit, 38.
4. The Poetic Edda, trans. Lee M. Hollander, Austin: University of Texas, 1928, pp. 72—74. Трудно решить, какой перевод лучше использовать. Ученые переводят имена Одина по-разному, а переводом самого Толкина мы не располагаем, равно как и сведениями о том, какой из имеющихся переводов он бы предпочел; «Старшую Эдду» он читал на языке оригинала. Я остановилась на несколько старомодном переводе Ли Холландера 1928-го г. В 1962 г. Холландер опубликовал исправленный вариант, однако я отдаю здесь предпочтение более раннему изданию, поскольку Толкин мог быть знаком именно с ним.
5. The Elder Edda: A Selection, trans. Paul B. Taylor and W.H. Auden, London: Faber and Faber, 1969, pp. 69—70.
6. Cassell’s Dictionary of Norse Myth and Legend, ed. Andy Orchard, London: Cassell, 1997.
7. Аналогии между одеяниями Гэндальфа и Одина и то, что оба эти персонажа связаны с воронами и орлами, отметил еще Джон Спрот Райан в статье 1966 г. (John Sprott Ryan, “German Mythology Applied — The Extension of the Literary Folk Memory”, Folklore XXVII, Spring 1966, pp. 45—59). Однако самым проницательным из первых исследователей этой темы оказался Уильям Грин, в своей диссертации 1969 г. выявивший сходство между Гэндальфом и Одином не только в характерных для них личинах стариков и ассоциациях с орлами, но также в том, что оба они связаны с лошадьми и битвами (Мория и Рагнарек). Не рассматривая свойственную Толкину тенденцию к перераспределению нравственных качеств между персонажами, Грин, однако, первым обращает внимание на то, что некоторые отрицательные черты Одина приписаны Темному Властелину.
8. На аналогии между Одином и Манве Толкин сам указывает в ранних записных книжках, цитируемых в «Книге утраченных сказаний» (II 290). Он пишет, что «фэйри» (позднее ставшие эльфами) «отождествляли» Одина с Манвегом (Манве). Подробно об образности, связанной с Одином, и отсылках к Одину в «Сильмариллионе» и «Истории Срединной земли» (и о том, каким образом Гэндальф служит представителем Манве в Срединной земли) см. статью Марджори Бернс «Гэндальф и Один» (Marjorie Burns, “Gandalf and Odin”, Tolkien’s Legendarium: Essays on The History of Middle-earth, ed. Verlyn Flieger and Carl F. Hofstetter, Westport, CT, and London: Greenwood Press, 2000, pp. 219—231). Сопоставление всего скандинавского пантеона с отдельными образами Валар у Толкина см. Marjorie Burns, “Norse and Christian Gods: The Integrative Theology of J.R.R. Tolkien”, Tolkien and the Invention of Myth: A Reader, ed. Jane Chance, Lexington: University Press of Kentucky, 2004, pp. 163—178.
9. См., например, Letters 159n и 202.
10. Любопытно, что и в самой скандинавской мифологии присутствует подобное двойничество. По предположению Х.Р. Эллис-Дэвидсон, «Локи в его роли амбивалентного смутьяна» в некоторых отношениях можно рассматривать как «своего рода одиническую фигуру, вывернутую наизнанку», «нечто вроде теневого Одина», пародию на Одина. Если рассматривать Локи с такой точки зрения, то многие черты этого загадочного бога-трикстера — его шаманство и оборотничество, его странствия и связи с миром мертвых, его роль в рождении Слейпнира и тот факт, что он является отцом исполинского волка Фенрира (убийцы Одина), — приобретает скрытый мистический смысл (181). А за образом Локи стоит, в свою очередь, пародия на самого Локи — великан Утгарда-Локи, с которым сталкиваются в одном из эддических сказаний Локи и Тор. См. H.R. Ellis Davidson, Gods and Myths of Northern Europe, Harmondsworth, England: Penguin, 1964, p. 181.
11. Ли М. Холландер в своем переводе «Старшей Эдды» интерпретирует это довольно загадочное упоминание об орле и волке как указание на «резные образы», украшавшие «башни Вальхаллы» и символизировавшие «военные дела» Одина.
12. The Silmarillion, 110, 182, 243.
13. О происхождении толкиновского слова Warg от древнескандинавского vargr, означающего одновременно «волк» и «изгой», см. T.A. Shippey, J.R.R. Tolkien: Author of the Century. London: HarperCollins, 2000, pp. 30—31.
14. Рут Ноэл интерпретирует «Наур ан эдрайт аммен!» как «заклинание, вызывающее огонь», а «Наур дан и нгаурот!» переводит более конкретно: «Огонь, возьми этих волков-оборотней!». См. Ruth S. Noel, The Languages of Tolkien’s Middle-earth. Boston: Houghton Mifflin Company, 1974, 1980, pp. 37—38.
15. Meara — англосаксонское слово, означающее «лошадь». Имена рохиррим (жителей Рохана) основаны на «формах, подобных (но и не тождественных) древнеанглийским» (Letters 175).
16. В письме 1965 г. Толкин поясняет, что Тенегрив — «эльфийский эквивалент обычной лошади» и что он «несомненно отправился с Гэндальфом [за Море], хотя об этом и не говорится прямо» (354). Кроме того, в эпилоге к «Властелину Колец», не вошедшем в окончательный вариант текста, Сэм объясняет своим детям, что Тенегрив уплыл на корабле с Гэндальфом: «Само собой! Не мог же Гэндальф его бросить» (IX 120).
Перевод с английского
Анны Блейз
