Итак, характер Гэндальфа усложняется посредством введения параллельных персонажей, как внутренних, так и внешних по отношению к миру Толкина. И во многом теми же методами образ Галадриэли развивается и выводится за пределы ее идеализированной роли во «Властелине Колец». Но если основной амбивалентный прототип Гэндальфа (и его отрицательных двойников) заимствован из скандинавской мифологии, то в поисках прототипа Галадриэли Толкин обращается к кельтской традиции с ее многообразными ипостасями древней богини и различными волшебницами, образы которых восходят к этим опасным и ненадежным, но зачастую обворожительным божествам. Разумеется, многие типичные черты кельтских богинь и волшебниц не менее типичны и для волшебниц и богинь других традиций, однако антураж, персонажи и события, которым подражает Толкин, стоят ближе всего именно к традиции кельтской. И все это находит ярчайшее выражение в истории Галадриэли.
Поскольку за Галадриэлью скрывается целый ряд фигур, оказавших на нее существенное влияние, формирование этого образа (и его отрицательных двойников) протекало гораздо сложнее, чем в случае с Гэндальфом, Сауроном и Саруманом, опирающихся, по существу, на один-единственный источник — скандинавского Одина. Особая сложность образа Галадриэли объясняется не только бóльшим количеством прообразов, но и бóльшим разнообразием литературных и исторических периодов, к которым они относятся. К тому же Галадриэль — не просто чародейка, созданная Толкином на основе кельтской традиции. Та Галадриэль, с которой мы встречаемся во «Властелине Колец», представляет собой позднюю и значительно смягченную интерпретацию кельтского прототипа, к которому Толкин обращался на протяжении всей своей литературной карьеры.
Логика подсказывает, что начать следует, собственно, с самой кельтской богини. Как и Один, она далеко не проста. Это богиня гордая, ревнивая и мстительная, олицетворяющая одновременно плодородие и войну; богиня, которая в своих крайних проявлениях предстает то обольстительной, то чудовищной. Фактически, в ней объединены несколько различных богинь (чем во многом и объясняется противоречивость ее характера), образы которых, в свою очередь, варьируются от сказания к сказанию, от местности к местности и, самое главное, с течением времени, по мере того как одни из них смешивались и отождествлялись между собой, а другие расщеплялись, порождая новых персонажей. При таком разнообразии изменчивого синкретического материала неудивительно, что интерпретации и выводы, к которым приходят различные исследователи, не во всем согласуются между собой; и все же исследователям данной области, наиболее известным во времена Толкина и оказавшим на него наибольшее влияние, удалось прийти к единому мнению по крайней мере относительно сущности этих древних божеств и выработать более или менее единый подход к их изучению.
Основные и самые типичные представительницы этого великого множества кельтских богинь таковы: Дану — Великая Мать; Рианнон — богиня в облике лошади, покровительница плодородия; и зловещая троица Бадб — Маха — Морриган, три богини, «предвещавшие кровавую бойню и являвшиеся на поле битвы»1. Дану, несмотря на звучный титул «Великая Мать», никогда не привлекала такого внимания писателей и ученых, как другие богини — и, в первую очередь, богини войны. А среди кельтских богинь войны главное место занимала Морриган, превосходя прочих вплоть до того, что всю триаду Бадб — Маха — Морриган нередко обозначали собирательным названием «морригна» (множественное число от «Морриган»). Благодаря своему «особо выдающемуся положению» (а также многообразию своих качеств и заметному следу, который она оставила в артурианских легендах) Морриган повлияла на толкиновскую Галадриэль более прямо и непосредственно, чем остальные кельтские богини2.
На первый взгляд кажется, что между Морриган, нередко предстающей в обличье вороны, и прекрасной, златовласой, миролюбивой Галадриэлью пролегает непреодолимая пропасть. Если Морриган, обольстительная и чудовищная попеременно, именуется подчас (в своих самых зловещих и свирепых проявлениях) «Королевой Демонов», то в Галадриэли, казалось бы, нет и не может быть ничего демонического: во «Властелине Колец» ее чтят превыше всех эльфов, и о том, насколько велико всеобщее благоговение перед нею, можно судить по замечанию Толкина из письма 1963 г., где он утверждает, что заимствовал многие черты характера Галадриэли «из христианского и католического учения и преданий о Деве Марии» (Letters 407). И тем не менее, по своей изначальной структуре образ Галадриэли, как и эльфов в целом, христианским не является (хотя в нем и преобладают христианские добродетели), а вдобавок, мы сталкивается с намеками на то, что на самом деле Галадриэль не столь уж идеальна и безупречна, как кажется. Само имя ее многим внушает страх, и те, кто ни разу не встречался с нею, склонны считать ее по меньшей мере опасной, если не хуже. И дело даже не только в слухах и сплетнях о «Чародейке Золотого леса» и «Хозяйке волшебства». Есть кое-что еще, заставляющее нас, пусть и в порядке рабочей гипотезы, но все же рассмотреть Галадриэль в ином, далеко не столь благостном свете. В одном из эпизодов Толкин раздвигает границы образа и дает пресловутой демонической стороне Галадриэли возможность проявиться открыто. Это происходит, когда Фродо предлагает Галадриэли Кольцо и на краткий миг она видит себя королевой Срединной земли — «прекрасной и грозной, как заря и как ночь! Светлой, как море и солнце и снег на горных вершинах! Ужасной, как буря и молния! Несокрушимей основ земли! Все будут любить меня, и всех я повергну в отчаянье!» (FR 381).
И даже это еще не все. Если не ограничиваться «Властелином Колец» и обратиться к другим произведениям Толкина, найдутся дополнительные указания на то, что Галадриэль и впрямь не так уж добра и миролюбива. Из «Сильмариллиона» мы узнаем, что она была единственной «женщиной… среди мятежных владык нолдор», которые взбунтовались против валар и отправились в Срединную землю. Хотя, в отличие от остальных, она не давала никаких клятв, все же «стремилась она узреть новые земли, обширные и свободные, и воцариться в тех краях и править по собственной воле» (83—84).
В действительности же образ Галадриэли (или, точнее, тот образ Галадриэли, который разрабатывался в черновиках, составивших толкиновский «легендарий») еще менее последователен и прямолинеен, нежели его, так сказать, концентрированный вариант, вошедший в опубликованный текст «Сильмариллиона». В общем и целом, по словам Кристофера Толкина, противоречия, обнаруживающиеся в этом образе, весьма «серьезны», а «основания и мотивы, по которым Галадриэль оставалась в Срединной земле, разнообразны». Более того, история ее брака чрезвычайно запутанна: ни с одним фрагментом истории Срединной земли не связано столько проблем, сколько с историей Галадриэли и Келеборна (UT 225).
В письме 1967 г. (за четыре года до сравнения Галадриэли с Девой Марией) Толкин называет Галадриэль не просто участницей, а одной из «главных действующих лиц мятежа», подразумевая, что она была вовлечена в те события гораздо более непосредственно, чем представляется по версии «Сильмариллиона» (Letters, 386). В одном из поздних черновиков (написанном, по мнению Кристофера Толкина, «определенно» позднее, чем «Дорога вечно вдаль бежит», то есть в середине или конце 60-х гг.) перед нами предстает личность еще более мятежная и волевая, чем во «Властелине Колец», «Сильмариллионе» и всех сказаниях, вошедших в «Историю Срединной земли». Отсюда мы узнаем, что «материнское имя» Галадриэли (имя, которое давали во младенчестве или раннем детстве на основе предвидения, посетившего мать ребенка) — Нервен, что означает «мужедева». Здесь она описывается как «могучая телом, разумом и волей, не уступавшая ни ученейшим, ни сильнейшим из эльдар во дни юности их». При этом она неугомонна до предела — даже в Благословенном краю она «не ведает покоя»; и, сохраняя в глубине сердца «дух благородный и бескорыстный», она, тем не менее, «горда, сильна и своевольна» и «мечтает о дальних странах и землях, которыми могла бы владеть и править, как пожелает сама, без опеки». Из «гордыни» она отвергает «прощенье валар» (дарованное всем, кто сражался против Моргота), и «не желает вернуться» и «уступить» (UT 225—228). Таким образом, Галадриэль (по крайней мере, в этой версии) — не просто единственная женщина, вставшая на сторону мятежников или даже сыгравшая в этом бунте активную роль, а неуемная, честолюбивая, почти маскулинная личность, которая самим своим стремлением жить собственным умом и править по собственной воле подливает масла в огонь смуты, разожженный Феанором — предводителем мятежных нолдор. И в этом отношении она оказывается значительно ближе к сеющей раздоры, вспыльчивой и гневливой Морриган, чем представлялось нам поначалу.
С другой стороны, и функции Морриган не сводятся к войне и разрушению. Подобно Одину, она обладает рядом позитивных свойств — прежде всего, по словам Люси Аллен Пейтон, «знанием будущего, способностью влиять на природные явления и принимать разнообразные обличья»3. В этих свойствах также может таиться определенная доля опасности, однако сами по себе они воспринимаются, скорее, как полезные. Имеются и другие указания на то, что этой богине была присуща и более светлая сторона. Первоначально Морриган помогает Кухулину (пока тот не отвергает ее любовь), а под конец жизни героя, когда уже становится очевидно, что он погибнет в битве, пытается изменить судьбу и спасти его еще раз. Разумеется, судить о характере Морриган по этим отдельным эпизодам покровительства и раскаяния довольно трудно, однако о том, что некогда эта богиня обладала более разнообразными и, в целом, более позитивными функциями свидетельствуют и другие данные. В одном известном сюжете она вступает в брачный союз с Дагдой — Благим Богом, обладателем чудесного мешка, из которого рекой льется зерно, и волшебного котла, дарующего пищу и поэтическое вдохновение, а также воскрешающего мертвых. Трудно представить себе, чтобы союз Дагды с кем бы то ни было воспринимался как неблагоприятный; более того, само соитие Морриган с Дагдой (совершающееся на берегу водного потока), присущие ей вообще наклонности соблазнительницы (опять-таки, ассоциирующиеся с водными потоками) и существование таких топонимов, как Сад Морриган или Холмы Морриган, уже в достаточной мере подтверждают, что Морриган была не только богиней войны, но и богиней плодородия.
Схожими способностями и схожей образностью наделена Галадриэль: у нее также есть свой сад; взор ее свободно проникает вдаль и вглубь; и, кроме того, она тесно связана с водой (прежде всего — через свое кольцо Ненья, эльфийское Кольцо Вод). Если Роджер Шерман Лумис прав в своем предположении, что Морриган и соответствующая ей валлийская богиня Модрон происходят, главным образом, «от древнего кельтского божества вод»4, то Галадриэли (как литературной преемнице подобных богинь) и впрямь подобает носить эльфийское кольцо Ненья и обитать в краю, опоясанном реками и ручьями5.
Верно, что в образе Галадриэли отражены далеко не все функции богинь плодородия. Но не будем забывать: хотя Толкин и дожил до 1973 года, родился он все же в викторианские времена. Поэтому не удивительно, что образ Галадриэли очищен от всех более чувственных и «плотских» аспектов, присущих кельтским богиням. Богини же эти несомненно состояли из плоти и крови. Они любят и тоскуют, вступают в связи с мужчинами и даже рождают детей — не в пример той Галадриэли, которая предстает перед нами во «Властелине Колец» как бабка Арвен, отделенная от биологических функций промежуточным поколением, и не столько созидает и порождает новое, сколько охраняет то, что уже создано.
По крайней мере, таково первое впечатление. Но здесь за Толкином нужен глаз да глаз. Как и в случае с Гэндальфом, Толкин вполне способен оставить какие-то намеки на глубинный подтекст, который очень легко упустить из виду читателю, не слишком внимательному или незнакомому с литературными и мифологическими прототипами. Прежде чем наклеить на Галадриэль ярлык «ущербной» покровительницы плодородия, функции которой ограничены викторианскими пережитками, вспомним тот момент, когда она вручает Сэму ларец с землей — землей, которая впоследствии омоет плодородной волною весь Удел и не только покроет его пышными травами и деревьями, растительностью вообще, но и даст жизнь новому многочисленному поколению хоббитов. Можно возразить, что этот образ чувственности — все равно слишком умеренный, отчужденный и «одомашненный», однако его вполне достаточно, чтобы убедиться, что Галадриэль как покровительница плодородия отнюдь не «ущербна» и функции ее не ограничены сферой растительной жизни.
Теперь нам предстоит сделать еще один шаг. Согласно общепринятой теории, Морриган — одна из главных, а возможно, и самая главная мифологическая прародительница феи (фэйри) из артурианских легенд. Наиболее яркое воплощение эта фигура нашла в образе противницы и сестры (или единоутробной сестры) Артура — странно противоречивой, сочетающей в своем характере добро и зло и с легкостью меняющей обличья волшебницы Morgain la Fée, в английской традиции более известной под именем Морганы ле Фэй (Morgan le Fay), или Феи Морганы. Эта фигура сохраняла свое влияние и авторитет так долго, что даже в поэме XIV века «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь» ее все еще величают «Богиней Морганой» (строфа 98), и это именование, помимо прочего, помогает связать Моргану с Морриган, о чем Толкин был прекрасно осведомлен6. Подобно Морриган, которая то помогает, то вредит ирландскому герою Кухулину, Моргана то помогает, то вредит Артуру; опять же, подобно Морриган, безуспешно домогающейся любви Кухулина, Моргана терпит поражение в своих попытках соблазнить Ланселота, а некоторые исследователи предполагают, что она пытается соблазнить и Артура (и, по-видимому, на сей раз преуспевает)7.
История превращения Морриган в эту самую знаменитую и очаровательную из героинь артурианы далеко не проста. Для этого потребовалось несколько языков, несколько культур и несколько столетий. В целях нашего исследования важно иметь в виду, что феноменом этого превращения ученые глубоко заинтересовались в начале XX века — как раз тогда, когда Толкин задумал создать «мифологию для Англии», основанную на той «ускользающей красоте», что ассоциируется с кельтами.
Вот как описывает эту фею («королеву фей») Люси Аллен Пейтон в своем влиятельном труде «Мифология фэйри в артурианских романах», вышедшем в свет в 1903 году: «Фея артурианских романов — это, в сущности своей, сверхъестественная женщина, красотой непременно превосходящая все способности нашего воображения, неподвластная времени, располагающая всеми средствами для удовлетворения своих желаний, не связанная ни человеческими слабостями, ни необходимостью, ни случаем, — одним словом, могущество ее практически безгранично»8. А Роджер Лумис — возвращая нас к теме сущностной двойственности Морганы — рассказывает о ней следующее (1956): «Моргана — самая прекрасная из девяти сестер-фей, и она же —уродливая старуха. Она — нежная сестра, заботливо ухаживающая за Артуром в долинах острова Авалон, и она же — его коварная противница. Она — дева, и она же — страстная Венера»9. Далее Лумис цитирует «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» Марка Твена: «Много перевидел я женщин на своем веку, самых разных, но она была совсем особенная»10.
Если оставить в стороне менее приятные особенности Морганы, то сразу станут видны черты ее сходства с Галадриэлью, какие-то — менее явные, чем в случае с Морриган, а какие-то — по сути, аналогичные. Самые очевидные из этих черт — красота и могущество Галадриэли, а также то, что она неподвержена ходу времени. Но сверх того имеются выдержанные в рамках приличия намеки на характерную для королевы фей власть над мужчинами. Отчасти это проявляется в том, что мужу Галадриэли, Келеборну, в повествовании отведена роль довольно скромная. Но гораздо более показательно то, что все мужчины, встречающиеся с Галадриэлью, неизбежно подпадают под ее чары, — Толкин счел за благо изобразить эту модель поведения преимущественно на примере Гимли, персонажа, по своей расовой принадлежности и статусу (не говоря уже о росте) отстоящего от Галадриэли так далеко, что о чувственном аспекте отношений не может быть и речи.
Есть и другие, не менее важные аналогии. Если вспомнить, что «эльфы» у Толкина первоначально назывались «фэйри», а саму Галадриэль он иногда именует «Королевой» или «Королевой эльфов»11, то связь ее с артурианской королевой фей станет еще более наглядной. Более того, Королева Фей, по традиции, обитает в изолированной от всего мира зачарованной стране. Именно там она принимает своих избранников. Именно в такую страну (на остров Авалон) фея Моргана увозит Артура, чтобы исцелить его боевые раны (в этот период его жизни она выступает как помощница и благодетельница Артура, а не как враг).
Очевидно, что Лотлориен — такой же зачарованный край. Мало того, что это — «остров посреди моря опасностей» (FR 363); на этот «остров» еще и доставляют Гэндальфа по приказу Галадриэли, дабы тот исцелился от ран, полученных в Мории. Правда, Толкин не сообщает прямо, что за Гэндальфом ухаживала сама Галадриэль, однако из того, что мы знаем о Лотлориене и самой Галадриэли, следует, что никто иной попросту не может взять на себя эту роль — роль, которую традиция издавна закрепила за Королевой Фей12.
И это еще не все. В XIX веке интерес к артурианской тематике вспыхнул с новой силой, что ярче всего проявилось в творчестве викторианских поэтов. Самым известным и влиятельным из этих поэтов был лорд Альфред Теннисон, чье имя впервые громко прозвучало в 1842 году благодаря артурианскому сборнику, озаглавленному просто «Стихотворение» и чьи «Королевские идиллии», посвященные той же тематике, увидели свет в 1859 году. По стопам Теннисона устремились и другие поэты. В 1852 году Мэтью Арнольд опубликовал стихотворение «Тристан и Изольда»; в 1858 году Уильям Моррис начал свою артурианскую карьеру со «Слова в защиту Гвиневеры». В 80-е гг. XIX в. приступил к работе над собственным артурианским циклом «Тристрам из Лионессе» Элджернон Чарльз Суинберн (недолюбливавший теннисоновскую версию этих преданий, подогнанную под викторианские стандарты).
Вскоре последовали и художественные интерпретации. Мьюриэл Уитейкер в книге «Легенды о короле Артуре в изобразительном искусстве» (1990) отмечает, что в разных городах Англии «только за период с 1860 по 1869 гг. на выставках было представлено от пятидесяти до шестидесяти полотен на артурианские темы» (214). Среди этих полотен (а также рисунков, гобеленов, витражей, скульптур и гравюр) особое место занимают образы волшебниц. Чаще всего появляется Моргана ле Фэй; не отстает от нее и погубительница Мерлина Вивиана — она же Владычица озера или Нимуэ. Многих художников вдохновлял и созданный Теннисоном образ владычицы Шалотт — оригинальное сочетание традиционной девы-в-башне с роковой женщиной. На одних картинах тело ее элегантно покоится в ладье, плывущей по реке к Камелоту, на других владычица Шалотт стоит у ткацкого станка, внушая своей изысканной красотой не меньшую тревогу, чем Вивиана или Моргана ле Фэй13.
Мода на опасных чародеек не ограничивалась артурианской тематикой. К концу столетия femme fatale освоила множество обличий и появлялась теперь в самой разнообразной обстановке. И одна из этих волшебниц нового толка (по мере приближения к рубежу веков становившихся все более роковыми и страстными и все более опасными для мужчин) оказала на толкиновский образ Галадриэли особое влияние. Эта коварная соблазнительница — «Она» из одноименного романа Райдера Хаггарда, написанного в конце XIX века. «Она» — несравненная Аэша — царит не в Англии артурианских времен, а в Африке XIX столетия14, но во всем остальном она теснейшим образом связана с чародейками артурианских легенд, пленившими викторианских поэтов и художников-прерафаэлитов.
Джон Рейтлиф в статье 1981 г. о Толкине и романе «Она» отмечает, что Толкин решительно отрицал какие-либо влияния со стороны современной литературы, но при этом не скрывал, что в юности был очарован книгой Хаггарда15. Впрочем, и без этого признания влияние упомянутого романа осталось бы очевидным. «Она» наложила явственный отпечаток не только на Галадриэль, но и на толкиновскую королеву Мелиан (речь о которой пойдет ниже). Подобно бессмертной властительнице Аэше, чья красота повергала мужчин на колени, Галадриэль внушает или страх, или благоговение, а иногда — то и другое одновременно. И Галадриэль, и Аэша более прозорливы и сведущи, нежели мужчины, встречающие их в своих приключениях. И Галадриэль, и Аэша связаны с ткацким искусством и надзирают за обученными ему девушками. Обе они обитают в тайном краю, отгороженном от всего мира, и обе неподвластны бегу времени. Обе выступают в роли хранительниц и целительниц; обе позволяют своим гостям заглянуть в чашу с водой, где тем открываются образы того, что было в прошлом, где-то происходит ныне или (в случае с Галадриэлью), «может еще свершиться» (FR 377). И обе утверждают, что видения эти в действительности не следует объяснять магией. Чаша Галадриэли наполнена водой из серебряного ручья, берущего начало в источнике на вершине холма Карас Галадон; и, как Галадриэль говорит Сэму, видения, являющиеся в этом «Зеркале», «вам подобные называют магией, как мне думается; хотя я и не до конца понимаю, что они имеют в виду» (FR 377). Аэша тоже объясняет, что образы, видимые в ее «сосуде, подобном купели», порождаются вовсе не магией: «Я уже говорила тебе, что не умею колдовать, а только могу управлять тайными силами природы»16. Наконец, в заключение обе покидают пределы своего укрытого от чужих глаз, укромного мирка, и обе теряют былую силу и умаляются (Аэша в буквальном смысле превращается в маленькое уродливое существо)17.
Надо отметить, что Галадриэль — не единственная женщина, которую Толкин наделяет силой стихии воды, заключенной в сосуд или вытекающей из источника. У него есть еще одна водная волшебница — Златиника, дочь Реки. В толкиновском стихотворении 1934 г. Златиника — «маленькая госпожа воды», живущая в «глубоком тинистом пруду», где Том находит ее сидящей среди камышей и «поющей древние песни воды»18. В «Братстве Кольца» ее пение, подобное «веселым струям воды», вызывает у хоббитов видения — видения «озер и широко разлитых вод, каких они не видывали сроду» (143).
Златиника — самая светлая и радостная из толкиновских интерпретаций традиционного образа женщины, наделенной силой воды (или, если уж на то пошло, хоть какой-нибудь магической или околомагической силой). Ближе к двойственной, опасной женщине-фэйри стоит водная колдунья, фигурирующая в другом раннем стихотворении Толкина — «Балладе об Аотру и Итрун» (впервые опубликованной в 1945 г., но завершенной пятнадцатью годами ранее)19. Лорда Аотру, героя этой переработки старинной бретонской (следовательно, кельтской) баллады, губит некая «Корриган»; Т.А. Шиппи указывает, что бретонское слово «корриган» означает «злую колдунью, фею или оборотня»20. В стихотворении Толкина Корриган сидит у входа в свою пещеру рядом с источником — «источником феи» (строка 284)21. Сходство толкиновской Корриган с ирландской богиней Морриган проявляется не только в схожести звучания их имен и в том, что оба эти имени не только собственные, но и собирательные. И та, и другая наделена огромной силой и потенциально опасна. Как и Морриган, толкиновская колдунья, или «фея», — оборотень, предстающий то в чудовищном, то в прекрасном обличье; обе они соблазнительницы; и та, и другая — источник смерти и плодородия в одном лице. Корриган, как и Морриган, связана с водой и изображается рядом с водным источником. Ее чары — светлое, прозрачное, как вода, зелье, — заключены в «изысканный мерцающий» фиал (во многом напоминающий фиал Галадриэли)22.
Вернемся, однако, еще раз к вопросу о параллелях между Аэшей — волшебницей, созданной в XIX веке воображением Хаггарда, — и толкиновской Галадриэлью. Обе они наделены несравненной красотой и особыми тайными силами, обе способны посылать героям видения при помощи воды, но между ними есть и очевидные различия. Галадриэль может «умалиться» в Срединной земле, но нет никаких оснований предполагать, что, вернувшись на Запад, она окажется менее значительной фигурой, чем была когда-то. В Галадриэли чувствуется нечто близкое к божественности, — то, чего не дано Аэше, несмотря на все ее могущество и все намеки на ее божественную природу. Галадриэль безусловно стоит на стороне добра, Аэша же в лучшем случае аморальна: «Быть может, жизнь моя была злом, я не знаю, потому что кто может сказать, что такое зло или добро?»23 Если Галадриэль окутана ореолом духовной чистоты, то поступки Аэши во многом мотивированы земной любовью. В целом, златовласая Галадриэль — образ куда более возвышенный, чем хаггардовская «Она» — эта бесстыдная, избалованная, капризная, своевольная, черноволосая проекция анимы… остающаяся, тем не менее, одним из прототипов толкиновской «Королевы эльфов».
И все же не все так просто. Толкин — по обыкновению, косвенно и незаметно — ухитряется сохранить и негативные качества первоисточника, опять же, передавая их «теневому» персонажу. Подобно тому, как Один послужил прототипом и для Гэндальфа, и для Саурона с Саруманом, «Она» (с присущими ей признаками кельтской богини) служит прообразом не только Галадриэли, но и другому персонажу «Властелина Колец» — для Шелоб24, таящейся «в паучьем обличье» в подземных ходах Торех-Унгола (параллель между двумя этими персонажами ранее отмечали и другие исследователи)25.
Как Саурон и Саруман несут на себе бремя малопривлекательных качеств Одина — качеств, которые невозможно открыто развивать в рамках образа Гэндальфа, — так и Шелоб воплощает в себе те характеристики кельтской богини или артурианской феи в новейшей трактовке Хаггарда, которые не может непосредственно проявлять Галадриэль, — и этот прием помогает укрепить и очертить более отчетливо то лучшее, что остается на долю Галадриэли. Чем явственнее Галадриэль противостоит Аэше (в ее худших проявлениях) или Шелоб (которая и так уже — хуже некуда), тем более благородной и достойной кажется она на их фоне.
Подобно Шелоб (Shelob), «Она» (She) — обратите внимание на сходство имен! — прожила, не старясь, долгие годы в подземельях и пещерах горного царства Кор, вырытых неким древним, ныне вымершим народом26. И «Она», и Шелоб обитают во тьме, и обе тесно связаны со смертью. Шелоб желает «смерти всему живому», и самое большое наслаждение для нее — в том, чтобы отнять чужую жизнь. Одежды Аэшы напоминают «могильное одеяние» мумии; она живет среди мертвых и принимает пищу в комнате, которая когда-то служила для бальзамирования умерших; наконец, она с легкостью лишает жизни любого, кто осмеливается ей перечить. Несмотря на то, что Аэша хранит целомудрие, ожидая перерождения своего возлюбленного (которого сама убила в приступе ревности две тысячи лет назад), она грациозна, как змея, соблазнительна и неприкрыто сексуальна в своих повадках, — и «вожделение» и «ненасытность» Шелоб также намекают на сексуальность, хотя и крайне отталкивающего свойства. Хотя, в отличие от Шелоб, Аэша изначально прекрасна, перед смертью она превращается в отвратительную тварь, за считанные минуты утрачивая очарование юности, которое ей удавалось сохранять на протяжении многих столетий.
Здесь необходимо сделать краткое отступление. В прошлом многие с легкостью находили основания для фрейдистской интерпретации образа Шелоб, в особенности (как отмечали некоторые критики) того эпизода, где фигурирует «острое жало» Сэмова меча («оно вонзилось глубоко-глубоко»), а также красочного описания «мягкого, чавкающего, как слякоть» тела Шелоб и брюха, «огромным раздутым мешком колышущегося между ног» (TT 334 и 338). Но продолжая в том же духе и трактуя стычки, в которых Фродо и Сэм обращают против Шелоб, соответственно, фиал и меч, как едва замаскированные метафоры сексуальных сношений, мы поступили бы крайне несправедливо по отношению к Толкину. Ведь тот, в конце концов, сотворил свою гигантскую паучиху не из одних только негативных качеств Аэши (существенно их преувеличив)! Не менее важным источником для этого образа послужили традиционные описания схваток с чудовищами, обитающими под землей (например, Минотавром, Фафниром, Смаугом или драконом из «Беовульфа»), и в особенности — с чудовищами женского пола. В числе таких «женочудовищ», к примеру, — ненасытная и злобная мать Гренделя, обитающая в высоком дворце на дне морском, или мильтоновское олицетворение Греха в женском облике, с ее «пещерами и ущельями», возгласами «Смерть!» и омерзительным потомством («Потерянный рай», книга II). А за фигурой Греха, созданной в Мильтоном в семнадцатом веке, стоит порождение фантазии века шестнадцатого — «гадкая тварь» Эрроур, полузмея-полуженщина из «Королевы фей» Эдмунда Спенсера. Как Эрроур изрыгает аллегорические книги и памфлеты, лягушек и жаб, так Шелоб изрыгает «тьму». Подобно Шелоб («мерзейшему существу» из всех, с которыми довелось встретиться Сэму), Эрроур («премерзкая, грязная, дрянная, исполненная презренной скверны») обитает в «пещере», в «темном логове», и ненавидит свет, «как смертельный яд»; подобно Шелоб (породившей многочисленное потомство и, в том числе, пауков Сумрачного леса), Эрроур ежедневно производит на свет «тысячу отродий». И опять же, подобно Шелоб, Эрроур приподнимает «свое чудовищное тело… высоко над землей», чтобы наброситься на вооруженного мечом противника — Рыцаря Алого Креста и крепко связать его: «Вотще пытался двинуть он рукою иль ногой» (I I 18)27.
Но и это еще не все. У спенсеровского чудовища, в свою очередь, имелась предшественница, также выползавшая из пещеры в поисках жертв, и легенда о ней вновь возвращает нас к кельтам и Морриган (а возможно, и к колдунье Корриган из бретонской пещеры)28. В 1903—1935 гг. Эдвард Гвинн перевел и опубликовал «Метрические диндсенхас (старины мест)», рукописные источники которых относятся к периоду от 1160 г. до XV века (хотя содержащиеся в них предания — значительно более древние). В числе стихов, переведенных Гвинном, содержится поэма на смерть «благородной» Одрас: «эта владычица земель, могучая и лучезарная, не страшилась опасностей и свершила немало деяний; прекрасная и стройная, была она супругой отважного Бучата, хозяина стад»29. В кульминационной части поэмы «ужасная» Морриган выходит из пещеры Круахана, «обиталища ей под стать»30, и с «лютостью неиссякающей» поет над спящей Одрас «все до одного могучие заклятия». Примечательно схожие образы использованы в описании Шелоб, выползающей из своего «черного логова», а позднее «нависающей» над распростертым Сэмом.
Правда, разница все же есть. В поэме об Одрас жертвой становится женщина, тогда как в «Беовульфе», «Королеве фей» или том же «Властелине Колец» противниками чудовища выступают мужчины. Однако в самом этом отличии может заключаться ценная подсказка. Если наши гипотезы верны, то открытое противопоставление Морриган в ее чудовищной ипостаси («нравом свирепой» и «полной коварства») лучезарной, прекрасной и деятельной даме как нельзя лучше подходило Толкину для разработки образа чудовища, поставленного в оппозицию Галадриэли.
Вернемся теперь к произведениям самого Толкина — прежде всего, к «Властелину Колец» — и посмотрим, как формируются ассоциации между Шелоб и Галадриэль и каким образом эти ассоциации усиливают и подчеркивают все лучшее, что есть в Галадриэли. Несмотря на то, что на карте Срединной земли два эти персонажа разделены огромным расстоянием, Толкину все же удается создать между ними связь. Основной, хотя и не единственный, прием, к которому он здесь прибегает, — равновесие противоположностей. Если Галадриэль хранит и поддерживает жизнь в Лотлориене и простирает свою благотворную власть на Удел, то Шелоб несет смерть и жаждет, чтобы все погибли «душой и телом». Если Галадриэль, на мгновение вообразив себя королевой (кстати, очень похожей на Аэшу), тотчас отрекается от подобной судьбы и соглашается «умалиться», дабы могли жить и расти все остальные, Шелоб желает лишь одного — расти, толстеть и распухать, питаясь жизнями других живых существ. Галадриэль, чье имя можно перевести как «Дева, увенчанная мерцающими волосами» (Letters 428), далека от всего плотского — трудно даже поверить, что когда-то она могла родить ребенка. Шелоб же — одно сплошное тело, отвратительный мешок грязной сырой плоти, плодящий «выродков от собственного своего потомства, от жалких самцов, которых сразу же убивала» (ТТ 332). Галадриэль дарует свет; Шелоб — воплощение тьмы. (Для сравнения, Аэша — своего рода ось симметрии для этой пары противоположностей — только избегает света.) И тот самый свет, который Галадриэль вручает Фродо в фиале, помогает Сэму и Фродо рассеять тьму в логове Шелоб.
Однако — как и в случае с двумя персонажами, «оттеняющими» Гэндальфа, — здесь важны не только противопоставления. И у Шелоб, и у Галадриэль за плечами долгая история, уходящая в глубокое прошлое, к самым истокам толкиновской мифологии. «Галадриэль, — пишет Толкин в 1954 г., — такая же древняя, как Шелоб, а может быть, и еще старше» (Letters 180). Таким образом, обе они существовали уже в Первую эпоху, а в Срединной земле обе поселились в замкнутых, ограниченных владениях, куда к ним приходят другие персонажи.
Еще более впечатляет схожесть титулов и образов, связываемых с Шелоб и Галадриэль. К обеим обращаются «госпожа» и «ваша светлость» (к Шелоб — иронически). Паучиха Шелоб — олицетворение женщины-хищницы, заманивающей жертв в западню: она «ткет тенета теней» (ТТ 332) и «огромные серые сети» (ТТ 331). Таким образом, она на деле занимается тем, что недобрая молва приписывает Галадриэли, тоже ткачихе. Галадриэль многим внушает суеверный страх, а иные сознательно на нее клевещут. «Значит, не лгут старые сказки и впрямь живет в Золотом лесу Госпожа! — восклицает Эомер. — Немногим, говорят, удается ускользнуть из ее сетей». Те же, кому она благоволит, — добавляет он, — «должно быть, мастера плести сети и чары» (ТТ 35). Его словам вторит Червослов в чертоге Теодена: «Значит, это правда, что вы заодно с Чародейкой из Золотого леса, как доложил Эомер? … Ничего удивительного: в Двимордене испокон веку плели паутину лжи» (ТТ 118).
Иногда Толкин употребляет слова «сети» и «тенета» применительно к мужскому колдовству (в особенности, к чарам Темного Властелина), однако прядение, тканье и плетение сетей с древнейших времен считались главным образом женскими искусствами. Наделяя даром ткацкого искусства валу Вайре, которая «вплетает в свои тканые картины все, что вершится во Времени» (Silmarillion 28), говоря о Корриган, что та ткет «паутину зла» и «плетет за нитью нить», создавая образ Шелоб с ее «огромными серыми сетями» и связывая образ Галадриэли как с тенетами-западнями, так и с «ткаными одеждами», которые мастерят ее служанки и она сама, Толкин опирается на давнюю традицию, в которой женщина ассоциируется с тканьем и пряденьем, а эти искусства, в свою очередь, — с магией и опасностью. Эта традиция насчитывает не одно тысячелетие — от древних мифов об Арахне (превращенной в паука завистливой богиней), о Мойрах (дочерях Ночи, прядущих, отмеряющих и перерезающих нить) и Пенелопе (день за днем ткущей и распускающей по ночам саван для свекра) до современных сюжетов о «дивной» (fairy) владычице Шалотт («И днем и ночью ткет она // Волшбу в узорах полотна»)31 и Аэше, которая тоже коротает время за тканьем и улавливает сердца мужчин в «сети своего рокового очарования»32.
Во всех этих историях о женском тканье господствуют тьма и смерть: Мойры перерезают нить жизни, Пенелопа ткет саван, «дивная» владычица Шалотт (о которой говорят только «шепотом») покинет свой ткацкий станок и умрет. У Толкина Вайре-Ткачиха в мифе творения — супруга Намо, стража Обителей мертвых. В переработке бретонской баллады ткачиха Корриган губит Аотру и Итрун. Во «Властелине Колец» Шелоб, заткавшая паутиной свои темные подземелья-западни, мечтает погубить все живое; и даже Лотлориен исподволь внушает тревогу, сколько бы нас ни убеждали, что плащи, сотканные руками самой Галадриэли и ее служанок, — всего лишь красивая и удобная одежда («и ткань прочная»). «Трудно было сказать, какого цвета [эти плащи]: казалось бы, серые, цвета сумерек под деревьями; но стоило дотронуться до них или взглянуть при другом освещении, — и вот они уже зеленые, словно тенистая листва, или бурые, как ночные поля под паром, или тускло-серебристые, точно вода под звездами» (FR 386).
Все цвета — темные, переменчивые, неопределенные, приглушенные сумерками, тенями или ночной тьмой. Бурый описывается как цвет полей — но полей не засеянных, а лежащих «под паром»; зеленый — как зелень «тенистой» листвы. (Даже настойчивое повторение предлога «под» вселяет какое-то смутное беспокойство.)
И хотя подобные описания смягчены и разбавлены другими, в которых Лотлориен именуется Золотым лесом, краем «солнечного света и ясного дня», краем «золота и белизны, синевы и зелени» (365), все же намеки на более темную и опасную его сторону сохраняются. Утверждается, что тень «не коснулась земли Лориена» (364), — однако тени «сгущаются» и растут, а зеленый холм Керин-Амрот обликом подобен погребальному кургану. Так все светлое, вечное и неизменное в этом краю оттенено и уравновешено сумрачным, древним и бренным.
Во владениях (и в характерах) других толкиновских добрых и благосклонных волшебниц это присутствие скрытой угрозы, тревожных сумеречных сил, ощущается еще более отчетливо. В «Кузнеце из Большого Вуттона» туманное царство таинственной, хотя и милостивой Королевы фей опасно для смертных. Даже героическая Лютиен Тинувиэль таит в себе нечто опасное, темное и угрожающее; однако самый яркий образ волшебницы у Толкина — не она, а ее мать Мелиан. Мелиан (чье имя состоит из корней со значениями «любовь» и «драгоценный подарок») — майя, которая любила «глубокую тень» и поэтому еще на заре времен покинула Валинор ради лесов Срединной земли (V 220)33. Темная, чарующая Мелиан творит заклятия, не скрывая своей колдовской сущности. Из всех героинь Толкина она наиболее точно соответствует традиционным представлениям о волшебнице, и она же — последняя из двойников Галадриэли.
Как и Галадриэль, Мелиан окутана вечно манящей «ускользающей красотой» кельтского мира — со всеми ее опасностями. Но дело не только в этом. Истории двух этих героинь примечательно схожи. Обе они родом из Валинора, где Мелиан первоначально (в черновике 1917 г.) изображалась как «воздушная дева», поющая в садах Лориена — сада, в память о котором получил свое имя Лотлориен (II 8). Обеих влечет Срединная земля, где обе они создают для себя и впоследствии охраняют уединенный, замкнутый мирок, полный деревьев. Обе они — целительницы и хранительницы. Обе наделены великой мудростью и даром предвидения. В обеих временами чувствуется нечто божественное или близкое к тому34. Обе выходят замуж, но остаются при этом более влиятельными и интересными фигурами, чем их мужья. У обеих мужья — среброволосые. Как дочь Мелиан — Тинувиэль, так и внучка Галадриэли — Арвен вопреки воле своих отцов отдают сердце смертным мужчинам. Мелиан — «королева»; Галадриэль — «подобна королеве», и то и дело ее открыто именуют этим титулом. Мелиан надеется «отвратить зло, зревшее в замыслах Моргота» (UT 63) и понимает всю опасность и притягательность Сильмарилов; схожим образом, Галадриэль (когда-то также противостоявшая Морготу) выступает во «Властелине Колец» против Саурона и быстро распознает всю опасность и притягательность Единого Кольца. И обе они в конце концов покидают свое укромное царство и возвращаются на Запад, причем обе — без мужа (Тингола, супруга Мелиан, к тому времени уже нет в живых, а Келеборн предпочитает задержаться в Срединной земле).
Истории Мелиан и Галадриэли не только полны подобных аналогий, но и пересекаются в буквальном смысле слова. Галадриэль (в «Сильмариллионе») некоторое время живет в Дориате, зачарованном царстве Мелиан. Здесь она впервые встречается с Келеборном, и здесь же Мелиан поверяет ей «великую мудрость и знания о Срединной земле». Они «беседуют между собой о Валиноре и былом блаженстве», и в конце концов Галадриэль начинает доверять Мелиан настолько, что решается поведать ей историю Сильмариллов (115, 126). Более того, Толкин одно время подумывал связать этих двух героинь еще более тесными узами. В отвергнутом черновике «Властелина Колец» Галадриэль объясняет своим гостям, что пришла в Срединную землю «во дни начальные», приплыв «из-за моря вместе с Мелиан Валинорской» (VII 265). Другой черновик свидетельствует о том, что Толкину приходила в голову мысль сделать Галадриэль «одной из служанок Мелиан Бессмертной» (XII 185).
Основное различие между двумя этими героинями — не в качественных характеристиках как таковых, а в степени их проявленности. В образе Мелиан гораздо сильнее чувствуются сверхъестественная опасность и колдовской морок. Дориат с его твердыней Менегрот («Тысяча пещер») — безусловно, место более темное, таинственное и зловещее, нежели Лотлориен, и более схожее в этом отношении с потаенным и мрачным миром хаггардовской Аэши. Вообще, Мелиан во многом стоит значительно ближе к Аэше, чем Галадриэль. В черновике из «легендария», датируемом 1917 г. (или немногим позже), Мелиан, как и Аэша, предстает «стройной и тонкой, с волосами темнее темного» и кожей «белой и бледной». Подобно Аэше, Мелиан соблазнительна и желанна. Ее одеяния, как и у Аэши, «прозрачны» и «пленительны», а пение и танец ее кружат голову, как «крепкое вино». При первой встрече с Тинголом тот видит ее (по крайней мере, так «ему привиделось») лежащей «на ложе листвы» (II 42). Но в описаниях Галадриэли столь недвусмысленных намеков на сексуальность мы не встретим ни в одном черновике, ни в одном варианте. Кроме того, в краю Мелиан неприкрыто господствует магия — отсутствующая, по всем заверениям, в Лотлориене. Галадриэль называют чародейкой только те, кто незнаком с нею, и ее враги; напротив, Мелиан, именовавшаяся в ранних редакцией «феей», остается чародейкой вплоть до последней версии включительно.
Даже в смягченных вариантах поздних черновиков и опубликованного «Сильмариллиона» по-прежнему очевидно, что Мелиан — могущественная волшебница. Своим пением в чаще «озаренного звездами леса» она зачаровывает Элве (Тингола) на «долгие годы» (Silmarillion 55). Именно через нее Тинголу «уделяется» «великая сила», а когда они становятся королем и королевой Дориата, именно Мелиан воздвигает вдоль границы их земель «незримую стену, сотканную из морока и теней» (Silmarillion 97). Этот «пояс чар, Пояс Мелиан» (Silmarillion 340) постоянно ассоциируется с магическим тканьем, начиная от самой первой версии «Сильмариллиона» (1926—1930), где «королева-фея Гведелинг» (как именуется там Мелиан) «заткала чарами и тайнами» чертоги Тингола (IV 59), и заканчивая последним, опубликованным вариантом (в котором мощь этого образа несколько ослаблена употреблением пассивной конструкции), где «чарами королевы Мелиан были затканы [границы Дориата]35.
Как и Галадриэли, королеве Мелиан противопоставлена негативная женская фигура. Ее противница — Унголиант, пожирающая свет, «чудовищная видом» паучиха, которая плетет «черные тенета» и «сети удушливой тьмы», выполняя таким образом ту же роль, что во «Властелине Колец» отводится Шелоб («последнему детищу» Унголиант). В сущности, эти две паучихи почти идентичны, и не только потому, что обе они исполнены злобы, плетут паутину и привержены тьме: обе, вдобавок, пожирают свое потомство и действуют в союзе с носителями зла (в «Сильмариллионе» Унголиант открыто встает на сторону Моргота, во «Властелине Колец» Шелоб — приспешница Саурона, хотя и не столь явная). Фактически, они настолько схожи друг с другом, что в первых черновиках «Властелина Колец» на Фродо и Сэма нападает именно Унголиант — «Ткачиха тьмы», «жаждущая властвовать сама над собственной похотью» (Silmarillion 73)36.
Унголиант последовательно противопоставляется Мелиан, как Шелоб — Галадриэли. Правда, и в самой разработке этих двух оппозиций, и в результатах, к которым она приводит, обнаруживаются существенные различия. Галадриэль и Шелоб ни разу не оказываются в одном физическом пространстве; личной вражды между ними нет; они не противостоят друг другу открыто. Напротив, в истории Мелиан олицетворения негативной и позитивной женской силы наглядно и вполне сознательно помещены бок о бок друг с другом. Не сумев уничтожить Моргота (того спасают балроги), Унголиант поселяется в Эред Горгорот, «Горах Ужаса», отделенных от укрытого стеною чар царства Мелиан лишь узкой полоской «безземелья» — Нан Дургортеб, «Долины Страшной Смерти». Контуры противостояния между Мелиан и Унголиант очерчены настолько четко, что открытое столкновение кажется неизбежным. Однако Толкин просто создает уравновешенную оппозицию добра и зла в женском облике и этим ограничивается.
Только во «Властелине колец» назревающая драма «королева-и-паук» разворачивается в полной мере — хотя и чисто символически. И в этом отношении эстетическое чутье Толкина не подводит: замещая Галадриэль символом ее силы, Толкин переводит ее конфронтацию с Шелоб на новый, более глобальный уровень. Фиал Галадриэли, по словам Кристофера Толкина, — это источник «колоссальной силы, путеводная звезда во тьме» (IX 13), и история его выходит далеко за границы Срединной земли и за пределы эпохи и персонажей «Властелина Колец». В фиале, которого так боится Шелоб, заключен свет Сильмарила, украшавшего корабль Эарендила до того, как Элберет вознесла его на небо и обратила в звезду; свет же этого последнего Сильмарила некогда был взят от Двух Древ Валинора — тех самых Двух Древ, которые погубила Унголиант, выпив их сияние. Таким образом, история фиала Галадриэли простирается от дней творения до конца Третьей эпохи, что не только придает ее символическому столкновению с Шелоб бОльшую масштабность, но и позволяет связать воедино силы множества уровней — от Валинора до хоббитов Срединной земли.
И еще один важный момент: замещая Галадриэль ее фиалом (в руках хоббитов) и допуская в подземелья Шелоб лишь ее призрачный образ, но не ее саму, Толкин позволяет Галадриэли внести свой вклад в победу над Шелоб, но сохранить при этом чистоту, которая в случае прямого столкновения неизбежно была бы омрачена ужасом.
«Так он и стоял, но внезапно непроглядная тьма вокруг и чернота отчаянья и гнева в его сердце озарилась светом — светом, вспыхнувшим перед его мысленным взором и поначалу нестерпимо ярким, каким солнечный луч кажется тому, кто долго просидел в темнице без окон. Затем свет обратился в цвет: зелень, золото, серебро, белизна… А затем в отдалении, словно на крошечной картинке, нарисованной рукою эльфа, взору его предстала Госпожа Галадриэль на зеленой траве Лориена, и в руках ее были дары. “А для тебя, Кольценосец, — донесся до него ее голос, дальний, но ясный, — для тебя я приготовила вот это”» (ТТ 328—329).
Конфликт же Мелиан с Унголиант так и не получает разрешения (даже такого опосредованного, как в случае с Галадриэль), и вся жизнь Мелиан — в еще большей степени, чем жизнь Галадриэль, — кажется историей упущенных возможностей.
В определенном смысле истории обеих этих героинь, если рассматривать их по отдельности, могут показаться неполными и незавершенными. Но стоит только взглянуть на них в сопоставлении, как на две половинки единого, хотя и в чем-то варьирующегося предания, как обе сразу обретут глубину и скрытый потенциал. С одной стороны, символическое (посредством фиала и видения) участие Галадриэли в схватке с Шелоб открывает выход из тупиковой ситуации, в которую Толкин поместил Мелиан и Унголиант; с другой стороны, откровенное противопоставление позитивного и негативного женских образов в истории Мелиан помогает прояснить толкиновскую концепцию двух нравственных полюсов женской силы — силы, утверждающей жизнь, и силы, несущей смерть.
В свете объединяющего их противостояния паукам и верховным носителям зла, в свете общих для них сил и способностей (включая ассоциации с волшебным тканьем), а также сходства их историй, мест обитания и отношений с Валинором, Мелиан и Галадриэль можно рассматривать, в сущности, как две вариации на единую тему. Однако в образе Мелиан все стоящие за ним прототипы (со всеми их характерными особенностями и свойствами) — все эти богини, волшебницы и «женочудовища» — распознаются значительно легче. Более темная, более динамичная, более тесно и явно ассоциирующаяся с магией, нежели владычица Лотлориена, Мелиан представляет собой одновременно и самый близкий к оригиналу из всех толкиновских портретов кельтской царственной феи, и последний ключ к разгадке образа Галадриэли. Благодаря параллелям с Мелиан история жизни Галадриэли становится более ясной и понятной — хотя и ничуть не более простой. Однако литературная история образа Галадриэли остается настолко сложной и запутанной, настолько обширной и включающей так много связей и ассоциаций, что расстаться с этой темой мы сможем не раньше, чем подведем ей краткие итоги.
Взяв за отправную точку Галадриэль — ту Галадриэль, которая действует во «Властелине Колец» — и двигаясь во времени вспять (для начала ограничившись только позитивными компонентами образа), мы первым делом приходим к толкиновской Мелиан, королеве Тысячи Пещер. За образом Мелиан (волшебницы и, в ранних вариантах, феи) проглядывают наиболее светлые черты хаггардовской волшебницы Аэши (обитающей в пещерах Кор), бессмертной и могущественной девы, чьи лучшие качества сложились под влиянием тех викторианских и средневековых версий Феи Морганы, в которых она предстает мудрой и милосердной помощницей героев, — версий, в свою очередь, восходящих к кельтской Морриган в ипостаси прозорливой богини-врачевательницы и покровительницы плодородия.
А теперь переведем дух и пустимся в обратный путь: от Морриган в ее темной, разрушительной ипостаси, отразившейся в образе бретонской Корриган и в негативных аспектах Феи Морганы, — вперед, в будущее, памятуя о том, что Фея Моргана была главной чародейкой-соблазнительницей, подчинившей себе умы и сердца художников викторианской эпохи и в конце концов породившей Аэшу, чьи отрицательные свойства и ассоциации со смертью и тьмой находят воплощение в образах Унголиант и Шелоб, которые (здесь нам придется сделать большой крюк и вернуться к более раннему этапу), со своей стороны, имеют много общего с Морриган из старинной ирландской поэмы об Одрас, то есть с персонажем, который, вполне вероятно, послужил прототипом для Эрроур из поэмы Спенсера и олицетворения Греха из поэмы Мильтона, — двух фигур, несомненно наложивших отпечаток на толкиновский образ Шелоб Великой. Такова, в двух словах (образно выражаясь), родословная Галадриэль — причудливая смесь богинь, чудовищ и фей.
Без этой родословной, без осознания того, о чем писал, что знал, помнил, имел в виду и к чему постоянно возвращался Толкин, связь между Галадриэлью и Шелоб очень легко упустить из виду. В лучшем случае мы обратим внимание лишь на то, что два эти персонажа до крайности непохожи друг на друга, — тогда как на самом деле Толкин весьма хитроумно и убедительно провел между ними связь, которая не только подчеркивает возвышенность Галадриэли и низменность Шелоб, но и содержит — пусть и едва заметный — намек на теневую сторону самой Галадриэли, на то, что потенциально и ее могло бы постичь нравственное падение и вырождение.
Примечания автора
1. Rees and Rees, Celtic Hericategorye, p. 36.
2. Lucy Allen Paton, Studies in the Fairy Mythology of Arthurian Romance, 2nd ed., ed. Roger Sherman Loomis (New York: Burt Franklin, 1960), p. 11. Впервые книга Пейтон была опубликована в 1903 г.
3. Paton, Studies in the Fairy Mythology of Arthurian Romance, p. 12.
4. Roger Sherman Loomis, Wales and the Arthurian Legends (Cardiff: University of Wales Press, 1956), p. 126. Иногда Лумис заходит слишком далеко в своих теоретических предположениях, однако в его работе достаточно полно отражен спектр представлений, бытовавших во время Толкина в данной области исследований. Толкин знал книгу Лумиса и цитировал ее в предисловии к совместному с Гордоном изданию «Сэра Гавейна и Зеленого рыцаря» (xii).
5. В ранних черновиках Галадриэль хранит Кольцо Земли, а не Воды, но разница не столь уж велика: земля не в меньшей степени, чем вода, ассоциируется с плодородием (см. VII 260 и 265).
6. Sir Gawain and the Green Knight, ed. Tolkien and Gordon, 115. Толкин и Гордон передают ее имя как Morrígu или Morrigain.
7. Люси Аллен Пейтон цитирует позднюю (XIX в.) бретонскую сказку, в которой «Моргана влюбилась в Артура», увезла его на Авалон и «заставила забыть Гвиневеру» (Paton, Studies in the Fairy Mythology of Arthurian Romance, p. 34n).
8. Paton, Studies in the Fairy Mythology of Arthurian Romance, pp. 4—5.
9. Loomis, Wales and the Arthurian Legends, p. 105.
10. [Рус. пер. Н. Чуковского. — Примеч. перев.]11. См., например, Letters (146), The History of Middle-earth XII (185) или «Две башни», где Гимли упоминает о «королеве Галадриэли» (ТТ 152). В остальном же Толкин упорно настаивает на том, что величать ее королевой не следует (например, Letters 274).
12. Еще одно указание на то, что Гэндальф исцелился не без помощи Галадриэли, встречается в письме 1954 г., где Толкин связывает исцеление Гэндальфа с «могуществом Галадриэли» (Letters 203).
13. Muriel A. Whitaker, The Legends of King Arthur in Art (Rochester, NY: D.S. Brewer, 1990), p. 214. Интересные примеры (в текстах и иллюстрациях) викторианской очарованности миром короля Артура и артурианскими феями-волшебницами см. также Debra N. Mancoff, The Return of King Arthur: The Legend Through Victorian Eyes (New York: H.N. Abrams, 1995) и Debra N. Mancoff, The Arthurian Revival in Victorian Art (New York: Garland, 1990). Особенно показательны в этом отношении известные варианты владычицы Шалотт (1857 г. — книжная иллюстрация; 1886—1905 — масло), созданные Уильямом Холменом Хантом; «Моргана ле Фэй» (1862—1863) и великолепная «Вивиана» (1863) Фредерика Сэндиса; а также вариации на тему Мерлина и Вивианы (1861—1874) Эдварда Берн-Джонса или его же версии Феи Морганы, опасной и коварной в акварели 1862 г., но заботливой и благосклонной — в полотне маслом 1880—1898 гг. на сюжет о королевах, ухаживающих за раненым Артуром.
14. H. Rider Haggard, She, in The Works of H. Rider Haggard (New York: Walter J. Black, Inc., 1928).
15. John Rateliff, “She and Tolkien”, Mythlore 8, no. 28 (Summer 1981): 6—8. Утверждение Толкина о том, что подростком он был увлечен романом Хаггарда, см. Resnick, “An Interview with Tolkien”, 40.
16. Haggard, She, 256. [Рус. пер. В. Карпинской.]
17. Многие общие черты и образы связывают с Аэшей и Галадриэлью также владычицу Шалотт. Она тоже живет в уединении — на зачарованном острове; тоже смотрит на мир через отражение в зеркале (видит «тени мира»); тоже владеет ткацким искусством и наделена великой красотой и могуществом; о ней говорят как о женщине опасной и странной. На известном полотне У.Х. Ханта владычица Шалотт изображена с темными, пышными волосами — подобно Аэше с ее густыми волосами «цвета воронова крыла». Наконец, она отрекается от власти, подобно Галадриэли, и от самой жизни, подобно той же Аэше (впрочем, Аэшу Хаггард позднее воскресил и использовал в других книгах).
18. J.R.R. Tolkien. The Adventures of Tom Bombadil and Other Verses from The Red Book (Boston: Houghton Mifflin Company, 1963), pp. 11, 15. Стихотворение о сватовстве Тома Бомбадила к Златинике впервые было опубликовано в «Оксфорд Мэгэзин» в 1934 г., затем вошло в британское издание 1962 г., а еще позднее — в состав сборника The Tolkien Reader (1966).
19. J.R.R. Tolkien, “The Lay of Aotrou and Itroun”, Welsh Review Vol. 4, no. 4 (December 1945): 254—266.
20. Shippey, Author of the Century, 293.
21. Оригинальная бретонская баллада наряду с другими подобными балладами и сказками входила в состав нескольких сборников, опубликованных в конце XIX в., — сборников, с которыми Толкин наверняка был знаком. См. Jessica Yates, “The Source of ‘The Lay of Aotrou and Itroun’”, Leaves from the Tree: J.R.R. Tolkien’s Shorter Fiction (London: Tolkien Society, 1991), 63—71. Хотя варианты этого сюжета встречаются повсеместно вплоть до Скандинавии, наиболее прямым источником толкиеновской Корриган представляется бретонская версия, рассматриваемая в статье Дж. Йетс.
22. Своих «волшебниц у источников» создавал и Уильям Моррис. В его романе «Лес за краем света» фигурируют две волшебные женщины: «Хозяйка», обитающая в искусственном раю с золотым источником в центре, и «Дева», сидящая у природного источника, в кольце дубовых деревьев. Хозяйка ловит в «свои сети» героя повествования, Дева же, которую именуют «приумножением земли», освобождает его. Поскольку в центре владений Галадриэли (Госпожи Золотого леса и хранительницы Лотлориена) тоже находится источник, а Эомер в своем невежестве полагает, будто «немногим… удается ускользнуть из ее сетей», то представляется вполне вероятным, что на толкиновский образ Галадриэли повлиял и Моррис. См. The Complete Works of William Morris, vol. 17 (New York: Russell and Russell, 1966).
23. Haggard, She, 255. [Рус. пер. В. Карпинской.]
24. Lob — вышедшее из употребления слово со значением «паук». Таким образом, имя «Шелоб» (She-lob) означает просто «паучиха».
25. В эссе 1974 г., сравнивая «Балладу о белой лошади» Г.К. Честертона с «Властелином Колец», Кристофер Клозен обращает внимание на фиал Галадриэли и ее образ, являющийся Сэму в темном подземелье. См. Christopher Clausen, “Lord of the Rings and The Ballad of the White Horse”, South Atlantic Bulletin 39, no. 2 (May 1974): 10—16. Пятью годами позже два критика сделали еще шаг вперед в исследовании этой связи, отметив, что Галадриэль не просто противопоставляется Шелоб, но образует с ней контрастную параллель по нескольким конкретным характеристикам. См. Anne Cotton Petty, One Ring to Bind Them All: Tolkien’s Mythology (University, AL: University of Alabama Press, 1979), 53; Peter Damien Goselin, “Two Faces of Eve: Galadriel and Shelob as Anima Figures”, Mythlore 6, no. 3 (Summer 1979): 3—4.
26. В ранних черновиках «Сильмариллиона» Толкин использует то же название Кор (Kôr, с диакритическим знаком, как у Хаггарда) для обозначения Города Эльфов и холма, на котором стоит этот город. См. Volume I.
27. Тот факт, что и рыцарь Алого Креста, и Сэм, к вящей радости фрейдистов, вооружены мечом, совершенно неизбежен. Какое еще оружие им использовать?! Это не значит, что упомянутые описания вовсе лишены сексуального подтекста. Сексуальный подтекст в них действительно присутствует — по меньшей мере в упоминаниях об отвратительной плодовитости Шелоб и Эрроур; однако в сценах столкновения героев с этими чудовищами секса ничуть не больше, чем в эпизоде, где Беовульф сражает своим могучим мечом мать Гренделя. Основательный анализ этой темы — специально для тех, у кого сложилось превратное представление о сексуальности в произведениях Толкина, — см. Daniel Timmons, “Hobbit Sex and Sensuality in The Lord of the Rings”, Mythlore 23 no. 3 (Summer 2001): 70—79.
28. Впрочем, кельтами дело не ограничивается: в статье 1989 г. о чудовищах в произведениях Толкина Джо Эббот отмечает, что герой «Ala Flekks Saga» встречает «троллиху-Ночь» в пещере столь же темной и грязной, как логово Шелоб. См. Joe Abbot, “Tolkien’s Monsters: Concept and Function in The Lord of the Rings. (Path II) Shelob the Great”, Mythlore 60 (Winter 1989): 41.
29. The Metrical Dindshenchas, Part IV, trans. Edward Gwynn (1924; repr. Dublin: W. and G. Baird Ltd.m 1991), pp. 196—201.
30. Пещера Круахана, именуемая также «ирландскими Вратами Ада», постоянно фигурирует в качестве врат Иного мира в преданиях, повествующих о том, как в наш мир являются потусторонние животные и волшебные существа (чаще всего крайне опасные и смертоносные). В одном из сюжетов героя по имени Нера посещает ужасное видение отрубленных голов, лежащих в этой пещере; в других — из пещеры Круахана появляются чудовищные птицы или свиньи; еще в одном предании из этой пещеры выходят волшебные кошки и нападают на трех воинов. Схожий образ кошек-убийц, обитающих в пещере, присутствует в толкиновской «Балладе об Аотру и Итрун» (подробнее о пещере Круахана и других сверхъестественных пещерах см.: Rees and Rees, Celtic Hericategorye).
31. Alfred Tennyson, The Lady of Shalott, строки 37—38.
33. Майяр (мн. ч.; ед. ч. — «майя»), как и валар, — «Священные», созданные Илуватаром, «Отцом всего сущего», еще до сотворения Мира. Однако маяйр занимают по отношению к валар подчиненное положение.
34. К примеру, Сэм на пути к Горе Рока по сути дела молится Галадриэли-«Госпоже», чтобы та послала им «света и воды», а Мелиан (в первой редакции «Сильмариллиона», 1926—1930) именуется одной из «божественных дев валы Лориена» и «божественной матерью» Лютиен (IV 13, 23, 55).
35. Как титулы «фея» и «королева», так и имена, которые Толкин первоначально давал Мелиан, указывают на тесную связь с артурианскими легендами. В ранних черновиках Мелиан носит имена с явственно «артурианским» звучанием: Венделин, Гвенделинг, Гвенниэль, Гвенетлин, Гвендилинг, Гвендилин и Гвенделинг (II 244).
36. См. I 152—153, II 160, VIII 196—199.
Перевод с английского
Анны Блейз
