Астрологическая символика стихотворения У.Б. Йейтса
«О черном кентавре с картины Эдмунда Дюлака»
Автор: Эрнест Уиллби (с)
Перевод: Анна Блейз (с)
Рассмотрим стихотворение «О черном кентавре с картины Эдмунда Дюлака» как пример астрологической символики в поэзии Йейтса. Как мы покажем, оно берет начало непосредственно в натальной карте поэта и наполнено глубоко личными символами, ставящими в тупик многих критиков. Обычно те прибегают к удобным отговоркам, сводящимся к тому, что перед нами — образец символистской «невнятицы». Например, Эдмунд Уилсон в своем эссе о Йейтсе сопоставляет это стихотворение с типично символистским сонетом Малларме, в котором фигурируют такие образы, как лебедь, озеро и мороз, — и далее утверждает: «Кентавр, попугаи, пшеница и вино — так же, как лебедь, озеро и мороз, — не реальные предметы (за исключением кентавра, которого Йейтс видел на картине), а всего лишь случайные образы, пришедшие ассоциативным путем и выражающие настроение поэта».
Применительно к символистской мифологии Малларме это, быть может, и верно: его образы порождены сложными эмоциональными состояниями и, по-видимому, не имеют отношения к объективной реальности. Но в стихотворении Йейтса случайных образов нет, и его символы объективно узнаваемы — по крайней мере, для того, кто готов признавать и узнавать астрологические понятия. Кентавр, пускающий стрелу в небеса, — это традиционный символ зодиакального знака Стрельца, расположенного напротив Близнецов. А поскольку в натальной карте Йейтса Солнце находится в Близнецах, то, глядя на Черного Кентавра, он видел свою противоположность, или Маску, своего даймона, свое анти-я.
В книге «Трепет завесы» Йейтс пишет о своем юношеском стремлении к Единству Сущности — как на личном, так и на общественном или национальном уровне: «Я считал, что всякое искусство должно быть своего рода Кентавром, чья спина и крепкие ноги — это народное творчество…» Здесь это чисто литературный образ. Но если посмотреть на него с точки зрения личной астрологии, то станет понятно, почему именно Кентавр, символ знака, противоположного солнечному, имел для Йейтса особое значение. Чтобы написать стихотворение, требовалась некая драматическая конструкция, в рамках которой проявилась бы натальная оппозиция Близнецов и Стрельца и колебания поэта между качествами двух этих знаков. Но если Кентавр — символ Стрельца, то что могло послужить противоположным символом, представляющим знак Близнецов? Такой символ следовало искать на самой картине. Намеренно или случайно Дюлак включил этот символ в свою картину? В своей статье, опубликованной в сборнике воспоминаний о Йейтсе, он высказывается в защиту комплексной оккультной системы и символики Йейтса: они были «выражением естественного человеческого стремления найти свидетельство того, что в этом мире присутствует некий порядок». Так или иначе, необходимый символ на картине нашелся. Йейтс хорошо понимал природу своего солнечного знака, Близнецов, и зеленые попугаи подошли на роль искомого символа как нельзя лучше.
Драматическую напряженность стихотворению обеспечил конфликт между двумя уровнями умственной деятельности, выражениями которых служат Близнецы и Стрелец. Первый уровень — личный, второй — общественный. Близнецы — знак мыслителя, знатока и искателя знаний, способных утолить потребности духа. Но они, в отличие от Стрельца, лишены того понимания, которое достигается через сострадание и любовь. Они стремятся к знанию ради собственных нужд, тогда как Стрелец желает, чтобы обретенное им знание стало всеобщим достоянием, частицей коллективной картины мира. При этом Близнецы как воздушный знак олицетворяют способность ума преображать ощущения и воспоминания в идеи и понятия — крохотные семена будущей картины мира.
В стихотворении Йейтса эти семена представлены в образе попугаев на опушке леса, символизирующего ум. Их зеленое оперение — символ естественных, необработанных идей, еще не преображенных в универсальные законы (одно из значений Стрельца). Будучи всего лишь идеями, обитающими в индивидуальном сознании, они не могут оказывать влияния на большие группы людей, культурные общности или народы. Способность оказывать такое влияние — удел Стрельца-Кентавра, созидающего религии, философские системы и универсальные смыслы, обусловленные общественным опытом. От Близнецов же приходят образы, которые поэт вплетает в стихи, — образы, берущие начало в личном опыте. Со временем, под конец жизни, Йейтс частично отвергнет личное и психологическое, сосредоточившись на простых эмоциях, общих для людей всех времен и народов. Но в этом стихотворении еще налицо внутренний конфликт человека, стремящегося быть одновременно и поэтом, и мыслителем.
Взглянув на гороскоп Йейтса, мы увидим, как сама структура стихотворения выражает принцип оппозиции Юпитера в Стрельце к Солнцу и Урану в Близнецах. Этот планетный паттерн — и прообраз конфликта, выраженного в стихотворении, и причина, по которой самому поэту приходится прикладывать немало усилий, чтобы удержаться в центральной точке между противоположностями, определяющими его судьбу. Холодный интеллект, представленный в образе попугаев, видится ему «ужасным»: Близнецы даруют знания (а с ними — силу и власть), помогают совершенствоваться и справляться с новыми ситуациями, но при этом грозят превратить человека в раба формальностей и свести творчество к рутине и бездушному автоматизму.
С другой стороны, беспощадные копыта Кентавра втаптывают его труды в грязь. Эта «грязь» — символ желания дотянуться до публики, быть услышанным и получить отклик в широком масштабе. И здесь заключена другая опасность: подчинившись этому желанию, поэт легко может уронить планку, потерять критерии качества, — и тогда его поэзия выродится в сентиментальное рифмоплетство. Чтобы избежать этих двух крайностей, образы его поэзии должны оставаться конкретными (Близнецы), но, в то же время, обладать универсальностью абстракций (Стрелец). Но чтобы стихотворение сохраняло эмоциональную притягательность, в нем должно ощущаться напряжение между противоположными полюсами — между искусством и прозой жизни, между эстетикой и бытовой человеческой реальностью.
Достичь этой цели нелегко. Сходя с ума от близнецовской «зелени крыльев», поэт «собирает пшеницу древних мумий в безумной тьме умозренья». Эта «пшеница мумий», среди прочего, и есть астрология, зародившаяся в Древнем Египте и «доросшая» до наших дней; эта «безумная тьма умозренья» — вся сфера оккультных наук, которые Йейтс прилежно изучал на протяжении многих лет. Ему удается смолоть эту пшеницу «зерно за зерном» и испечь из нее хлеб. Близнецы — воздушный знак, Стрелец — огненный; и эта метафора — символ сгорания Близнецов в огне Стрельца. Поэт проходит испытание огнем, чтобы создать систему, орден, ритуал или некое традиционное учение, чтобы стать не только поэтом, но и философом, и завершить свое «Видение». Из естественной для него области Близнецов он должен перейти во владения Стрельца — сферу коллективного сознания, где индивид соединяется с обществом, а из природы рождается цивилизация. Здесь он может извлечь универсальные понятия из личных впечатлений, как из плодов, взращенных черной землей, извлекается сок и, перебродив, становится вином.
Хлеб и вино — составляющие святого причастия. Языческая символика смешивается здесь с христианской: Йейтс не считал зазорным соединять в одном стихотворении символы различных мировых религий. В его неортодоксальной картине мира все религии в основе своей были едины. Кроме того, стихотворение о кентавре автобиографично: оно связано завершением одного из этапов работы над трактатом «Видение», которому Йейтс посвятил много лет. В заключительных строках, где он призывает Кентавра погрузиться в блаженный сон, слышится благодарность, переполняющая сердце поэта. Гармонизировав и примирив в себе два противоборствующих начала — индивидуально-поэтическое и социально-философское, — он теперь может воспринять собственное искусство как плод взаимодействия между космической и человеческой частями своей души. Стоит добавить, что Кентавр не будет спать вечно: Йейтс одержим диалектикой, и отдых от принципиально неразрешимых антитез для него может быть только временным. Но пока этот Кентавр дремлет, можно заняться зелеными попугаями: поэту, столь искушенному в своем ремесле, не составит труда удержать свои поэтические идеи от превращения в пустые абстракции и общие места.
Остается, однако, вопрос, связанный с выбором эпитета Saturnian. Его первое словарное значение — «блаженный, счастливый», но изначально это слово отсылает к золотому веку Сатурна. Какое же отношение к Сатурну имеет Кентавр — символ знака, подчиненного Юпитеру? Чтобы ответить на этот вопрос, напомним, что Сатурн и Юпитер тоже олицетворяют две противоположности. Сатурн символизирует структуры, модели и формы и ассоциируется с прошлым. Он статичен и относительно неизменен. Юпитер, со своей стороны, олицетворяет деятельность как залог развития и роста; он динамичен и обращен в будущее. Но деятельность Юпитера подразумевает развертывание потенциала в рамках структуры, заданной Сатурном. В контексте исторического развития Сатурн выходит на сцену первым, ограничивая влияние Юпитера подобно тому, как прошлое ограничивает будущее. Если Юпитер — это будущее, которое тянет настоящее вперед, стремясь компенсировать недостатки прошлого и исполнить предназначение человека, то Сатурн — это настоящее, обусловленное прошлым и стремящееся вернуть юпитерианские порывы в старые формы. В свете того, что Сатурн олицетворяет прошлое, а Юпитер — будущее, нетрудно понять, почему Йейтс испытывает благодарность к Кентавру. В поисках такой традиции, которая помогла бы обрести порядок в хаосе современного мира, он — благодаря Кентавру — сотворил свою собственную традицию, свою мифологическую систему, из которой впоследствии еще много лет черпал метафоры, — систему «Видения». Завершив этот труд, Кентавр отправился на долгий заслуженный отдых. «…ведь я, себе же наперекор, / Любил тебя пуще души…» — эти слова подтверждают тот факт, что Кентавр был для Йейтса олицетворением противоположного знака, его Маски, его Анти-Я. И это не просто психологическая компенсация слабостей или недостатков, это творческое начало, черпающее силу в противостоянии. Как Йейтс писал в эссе «Per Amica Silentia Lunae», развивая свое учение о Маске, «Даймон приходит не как подобное к подобному, но в поисках своей противоположности, ибо человек и даймон утоляют голод в сердцах друг друга». Как антитеза всего, что есть в жизни художника, даймон помогает ему удерживать напряжение между противоположностями и непрерывно извлекать жизненную силу из этого символического опыта: «Из распри с другими мы создаем риторику, из распри с собой — поэзию».
Автор: Ernest Willbie
Перевод: Анна Блейз (с)
К оглавлению
Настоящий перевод доступен по лицензии Creative Commons «Attribution-NonCommercial-NoDerivs» («Атрибуция — Некоммерческое использование — Без производных произведений») 3.0 Непортированная.
